Звонил он в райком, заму по сельскому хозяйству Яровому. Голос его дрожал:

— Сан Саныч, это Тришкин…

— А… здорово, Палыч! — узнал Яровой. — Ты куда это пропал, почему не был на конференции? Запил, что ли? Смотри, на ковер пойдешь…

— Я… нет… — залепетал Тришкин. — Сан Саныч, у меня бык..

— Не слышу… какой бык? Чего ты там блеешь?!

— Бык импортный… ну этот, производитель, чтоб ему… упал и хуй себе сломал… Я не виноват, Сан Саныч, — они недомерка нам подсунули!

— Что сломал?.. — несколько секунд до Ярового доходило, после чего трубка разразилась скрежетом: Сан Саныч хохотал.

— Ну уморил! Ну Тришкин!.. Всем расскажу… — немного успокоившись, он хитро спросил: — А что, Палыч, небось, уже сухари насушил? Ладно, не трусь… Я вам всем говорю: ездить надо на конференции — тогда бы знали, мудаки, текущий момент… Эти быки у всех уже сдохли, а у тебя только хуй сломал… ха-ха, ну, не могу!.. С быками, брат, покончено, теперь у нас на свиноводство упор, понял? То-то… Ну давай там, пей рассол и ко мне: получишь инструкции и письмо ЦК.

Пал Палыч вытер пот. Посидев с минуту, он достал из сейфа бутылку, сделал из горлышка несколько больших глотков и позвал секретаршу:

— Ната… — голос еще не слушался. — Наташка!!!

В дверях показалось испуганное лицо.

— Заходи, не бойся… чего уставилась? Найди мне Зюзина, это раз… Погоди… Теперь с этим, мать его… — он внезапно налился гневом. — Короче, быка бельгийского зарезать и в столовую! Поняла?

Секретарша исчезла. Пал Палыч прошелся по кабинету, с удовольствием ощущая, как «забирает» его водка.

— Вот оно что! — сказал он вслух. — Сдохли! Стал-быть, слабо им наших трахать… Ну и хрен с ними, а мы поживем еще.

Бело-голубой «ЛиАЗ» с притороченным сзади запасным скатом был одним из полудюжины наших городских «скотовозов». Железный трудяга, хоть и не имел присущих теплокровным вредных привычек, болел, однако, множеством профессиональных автобусных болезней. Причиной их были возраст и ужасные наши дороги. Его изношенная гидроавтоматическая трансмиссия почти не преобразовывала натужное гуденье мотора во вращение колес. Часто на подъемах (особенно том, крутом, называемом «Козьей горкой») пассажирам приходилось вылезать и плестись за ним, подобно похоронной процессии, вспоминая прибаутку про цыган и «студебеккер».[4]Водитель, Сергей Иваныч, сам уже ветеран ПАХа, страдавший астмой и геморроем, радовался всякий раз, когда им удавалось без приключений добраться до конечной остановки. Все время короткого отстоя Сергей Иваныч копался в сопящих и лязгающих внутренностях автобуса, кашляя и шепча матерные заклинания. Мотор он не глушил всю смену, из опасения, что машина больше не заведется. Хуже всего водителю приходилось зимой: по пять раз на дню у «ЛиАЗа» замерзал пневмокран, из-за чего «скотовоз» заваливался набок, будто кляча, собравшаяся околеть. Дороги тоже не давали скучать: в те годы, чтобы проехать по нашим улицам, требовался опытный лоцман. Ям было очень много, и располагались они с изощренным коварством, маскируясь под невинные лужицы. Однажды, отъезжая от остановки, Сергей Иваныч «зевнул», и автобус угодил задним правым колесом в глубокий свежий провал. Машину швырнуло вправо, и кондукторша Любовь Петровна, сидевшая на своем возвышении, вывалилась наружу вместе с окошком.

В тот раз Любовь Петровна не пострадала, но Сергею Иванычу досталось крепко «на орехи». Неудивительно, ведь тетя Люба была подлинным командиром экипажа и главным человеком на борту. Кто капитан на корабле, становилось ясно при первых раскатах ее голоса, покрывавших и шум мотора, и гомон пассажиров. Свежевтиснувшиеся «необилеченные» граждане вытягивали шеи, пытаясь увидеть, откуда извергаются эти вулканические громы. Грудь и весь телесный тети-Любин состав соответствовали могучему голосу. Легко, будто пшеничные колосья, раздвигала Петровна теснящихся пассажиров, делая просеку в их непроходимой, казалось бы, чащобе.

— Плотим за проезд! — нечеловечески гремело над головами, и граждане, обрывая на себе пуговицы, лезли в карманы за пятачками.

И не дай Бог зазеваться:

— А ну, плотим!! Чего рожу отворотил?

Трон ее, в виде особого сиденья, возвышался справа перед задней дверью. Занимать его не смел никто, даже наглые по беременности молодые бабы. «Обилетив», то есть даровав новым подданным автобусное гражданство, тетя Люба водружалась на свой престол, поглощая его без остатка царственным телом. Бюст ее и низлежащие части плотно облегала «куфайка» прочней носорожьей шкуры, ноги ниже колен заправлены были в два ведра. Еще раз окинув пятачковое стадо строгим взором, кондукторша благословляла напарника кивком:

— Трогай!

Глаза Сергея Иваныча в далеком кабинном зеркале готовно мигали. Бормотанье мотора переходило в вой, с автобусными дверьми делались судороги. «ЛиАЗ» уже отплывал от остановки, булькая выхлопом, как речное судно, а пассажиры все пинали упрямые створки. Наконец, устав сопротивляться, те со злобным шипеньем схлопывались. Тяжко переваливаясь и западая колесами в дорожные ямы, наш автобус продолжал свой нелегкий маршрут.

Есть расхожее представление, будто водитель и кондукторша должны быть непременно мужем и женой. Но Сергей Иваныч был женат на диспетчерше Светлане Семеновне, а Любовь Петровна жила одна с двумя взрослыми дочерьми. Тем не менее по работе, несмотря на тети-Любин крутой характер, они не конфликтовали, дружно давали план и в ПАХе числились на хорошем счету. Имея такого кондуктора, Иваныч мог совершенно укрыться от мира в своей кабине и думать только о геморрое и текущем карбюраторе. Зато после вечерней смены он на пустом «ЛиАЗе» всегда по-товарищески подвозил тетю Любу до дома.

Автобус, пыхтя в тесноте двора, с трудом разворачивался, облизывая языками фар изнутри спящие жилища, и уползал в гараж на отдых и еженощную починку. Однажды, проснувшись от его вздохов и бормотанья, Сергеев отогнул занавеску и увидел, с каким трудом даются Петровне последние метры до подъезда. Думая, что ее никто не видит, она шла медленно и даже позволяла себе прихрамывать на правую ногу. В руках тетя Люба несла две сумки с харчами, которых дожидалось ее семейство: Маринка с Ленкой и младенец Вовик. Вовика, неожиданно для всех, родила недавно Маринка, дав младшей, еще не «залетавшей» сеструхе постоянный повод для насмешек. Она сама совершенно не помнила, кто и при каких обстоятельствах ей «вдул», и ждала, когда Вовик подрастет, чтобы выяснить, на кого он будет похож. Одно Сергеев предполагал уверенно, что случилось это в темноте, потому что обе тети Любины дочери были редкие страшилы. Петровна, в отличие от Маринки, точно знала, чьими порожденьями они были: одно время она сожительствовала с неким мужичком, имени которого Сергеев не помнил. Потом, правда, мужичок исчез — соседки говорили, сбежал от побоев.

Так и жило бабье семейство, время от времени оглашая пятиэтажку шумными сварами по всяким важным и неважным поводам. Петровна еще имела силу, чтобы одержать верх над своими исчадиями, но часто после трудных побед впадала в меланхолию и тогда наутро, если была не в рейсе, шла в гастроном за «Анапой». Спасительный напиток, в зависимости от завоза, имел то красноватый, то буроватый оттенок, но всегда хорошо утолял душевную боль. Однако Петровне мало было достать вина — оно лишь отворяет душу, а на кого ее излить? В будень, да еще поутру, где найти страдающему понимания и сочувствия? Положим, одну бутылку тетя Люба осушала у себя дома, в компании бессмысленно мемекающего Вовика. Но потом, когда уже навертывалась в глазу первая слеза, — потом ей требовался собеседник посерьезней. Бабки-пенсионерки и молодухи-декретницы, единственные, кого можно было застать днем без дела, в собеседницы не годились: они не пили, и вообще Петровна презирала их «куриное» общество. На ее счастье (и на его беду!), у соседа ее, Сергеева, был в цехе скользящий график. Раз в месяц, а то и чаще, обстоятельства выстраивались в роковом совпадении: тети-Любина меланхолия приходилась на сергеевский выходной.