— Ты удивительная умница.

— Знаешь, — улыбнулась она, — на этот раз почти никто не поверил в твою смерть. Слишком часто тебя объявляли мёртвым. Но без тебя было очень тяжело. Я не справлялась.

— Ты жива, дети тоже, остальное поправимо, — сказал я уверенно. — Мы пережили многое, справимся и сейчас.

— Я знаю, мой паладин.

Верили в мою гибель или нет, но появление в столице графа Морикарского само по себе сказалось на боевом духе войск. Моя репутация при мне, и годы только придали ей выдержки, как хорошему виски. «Граф что-нибудь придумает», — говорили все. «Я знаю, что делать», — говорил я. И это даже было почти правдой.

Вслед за мной с Юга прибыли высшие офицеры, что сразу заметно улучшило управление войсками, и администраторы, что позволило исправить самые большие проблемы со снабжением. Армия напряглась, уперлась и отжала противника от столицы. По крайней мере, снаряды перестали падать в городе, разрушая здания и подрывая веру в нашу способность защитить страну.

Фронт встал, но на нём продолжалась лютая мясорубка, ожесточённая и безжалостная. На военных советах мы пытались понять, что происходит, и не могли. По всем расчётам, Багратия, не говоря уже о Калании, дожигала последние резервы людей, техники и боеприпасов, и должна была ослабить напор, но этого не происходило. Такое впечатление, что взять столицу для них важнее, чем сберечь армию, но это абсурдно — им не удержать завоеванного. Никто из меровийских генералов не мог припомнить, чтобы война в их истории шла вот так — с остервенением и кровавой ненавистью, на тотальное взаимное уничтожение.

«Это прогресс, ребятки, — думал я про себя. — Вот так он выглядит».

Следующий месяц мы держались из последних сил. В кой-то момент багратийцы прорвались, и дошло до уличных боёв. Катрин с детьми отказалась покинуть дворец, они сидели во внутренних помещениях, потому что стёкла были выбиты взрывами — артиллерия прицельно била по дворцовому комплексу, — но не уехали в морикарский замок, как я их ни уговаривал.

Прорыв удалось ликвидировать, багратийцев окружили, они бились до последнего человека, но не сдались и полегли все. А потом тоннель восстановили, оттуда пошли эшелоны со снарядами, войска, пушки и даже наши многострадальные корявые танки.

На бронепоезде вернулась Нагма с сыном. Вернулась, опоздав на один день, — её муж, руководитель морикарского завода электрических машин, был убит «дланниками». Приставленная охрана не помогла — террористы взорвали его кабинет так, что половину здания заводоуправления разнесло. Теперь моя дочь вдова, а мой внук будет расти без отца. Я не смогу его заменить, я и своих-то детей вижу урывками.

Нагма с трудом перенесла этот удар. Она замкнулась и перестала со мной разговаривать. Я впервые почувствовал, что её теряю. Это резало мне сердце, но я просто не знал, что делать.

— Не хочу об этом говорить, отец. Я справляюсь, не трогай меня.

Чёрта с два она справлялась. Мне бы приложить больше усилий, пробить этот лёд, впервые в жизни наросший между нами, но я разрывался, мечась между фронтом, складами и заводами, и времени не хватало ни на что.

Пришедшее с юга подкрепление переломило ситуацию на фронте, противник начал медленно, цепляясь за каждую деревню и каждый город, отступать. На освобождённых территориях мы находили массовые захоронения гражданских, уничтоженные дома, отравленные колодцы, сожжённые мануфактуры, взорванные мосты. Часто трупы со следами пыток и издевательств даже не трудились закапывать. Выжившие рассказывали такие ужасы, что каланийцев в плен перестали брать вообще. Даже тех, что сдавались.

Когда на уничтоженном металлургическом заводе нашли плавильные печи, доверху забитые обгорелыми трупами женщин — их оказалось так много, что их не смогли сжечь, — один из генералов, местный уроженец, нарушил мой запрет и применил боевые газы.

До этих пор в этой войне химическое оружие не использовалось, но оно было, как минимум, у нас и у Багратии. Мы когда-то стали пионерами его применения в партизанской войне, но с тех пор воздерживались. Никаких конвенций не существовало, просто не такое уж это оказалось супероружие. Генерал Корц в своё время говорил, что от химоружия отказывались не из соображений гуманизма, а из-за его довольно низкой эффективности и капризности в применении. Отравляющие вещества —скорее, для террористов, чем для военных. Оно опасно для гражданского населения, а не для солдат. Но в этот раз никакие логические аргументы не сработали — ожесточение было такое, что зубами готовы были грызть. К счастью, ту жуткую отраву, которой угробили свой мир наши иммигранты, у нас воспроизвести не смогли, но того, что сумели наварить, вполне хватило. Жертв оказалось, на самом деле, не так уж и много, но идеологический эффект был чудовищный: «Никакого мира с проклятыми отравителями».

— Пожалуй, мы побеждаем, — нехотя признал я на очередном совете. — Но это… — я хотел сказать «пиррова победа», но вспомнил, что в этом мире не было Пирра. — …Это слишком дорого нам далось.

Почти треть страны в руинах, уничтожено всё от границы до столицы, но главное — человеческие потери. Депопуляция такая, что, даже закончись война сейчас, работать будет некому ещё два поколения. То, что Калания обезлюдела, да и Багратия потеряла очень много, этого никак не изменит. Тем не менее, когда Порток предложил операцию «Возвращение блудного попугая» (да, к его чувству юмора надо привыкнуть), я согласился. С этой войной надо было заканчивать.

Постаревшие головорезы из «Кооператива «ВИРУС» показали, что старые кони борозды не портят. Через неделю в столице публично, при большом скоплении народа, был казнён принц Джерис.

На казни настояла Катрин, и я не возражал. Посади мы его, к примеру, в темницу — стал бы однажды знаменем очередного восстания в Калании или поводом для очередного вторжения Багратии. Несмотря на его королевский статус, Джерису не отрубили голову мечом, а повесили, как предателя и убийцу, после того, как он признался в организации покушения на Перидора, в котором погибли мать и брат Катрин.

Признался