Поп тоже молчал, бороду чесал, а потом говорит:

– Ну а чем заняться думаешь? Не все ж бока отлеживать да хлеб задаром жевать. Дело какое знаешь?

– Летописание знаю, – Коля отвечает.

– Это что ж такое? – поп удивляется.

– Летописцем работать могу, – поясняет Коля. – К добру и злу склоняться равнодушно, объективность народную запечатлевать. Вот, думаю, грядут в Кудеяре события. Буду их отражать для потомков.

– Это тебе в Академию наук надо или в газету какую, – сомнительно качает поп головой. – А так не сгодится.

– В Академию без образования не возьмут, – говорит Коля, – а в газетах летописность вовсе не ведут и к тому ж склоняются пристрастно.

– Чем же ты в заграницах столько лет кормился? – расспрашивает поп.

– Так, когда чем, – замялся тут Коля, – мне же много и не надо. А первая супруга у меня вовсе женщина со средствами была, тоже много не требовала.

– На чужой шее, выходит, сидел? – укоряет поп.

– Выходит, – сконфузился Коля.

А поп, задумавшись, бороду трет. Потом молвил:

– События для потомков отражать – дело полезное, конечно, и благоразумное. А только чем будешь хлеб насущный себе добывать? Здесь-то не к кому на шею пристроиться, а кое-чем у нас не проживешь, время такое, кусается сильно.

– Так это просто, – говорит Коля, – клад найду. Сейчас ведь можно, а не как раньше.

– А это не советую, – быстро сказал поп. – Клады и раньше копали, при Кровососе, только чистые и не заклятые, а колдовство каралось, да по справедливости. Теперь же чистых будто вовсе не осталось, одни колдовством заклятые. Бесовство сие и порча для души. А желаешь в том участие иметь, о крещении даже не думай. Не стану крестить и все тут.

– Да это я так, – смущенно говорит Коля, – по дурости сказал.

– То-то что по дурости, – отвечает сердито поп. – Голова-головушка, ветреная вдовушка. А только ветер в голове попутным не бывает, – говорит.

Коля совсем застыдился и достает из кармана мятый газетный лист.

– Вот тут у меня еще… спросить хотел.

И попу протягивает почитать. А тот заглавие увидал и вдруг смеется, бородой трясет.

– Знакомый стиль, – говорит, – я, грешный, этих фельетонов уже начитался. Матушка Ягиня все никак не угомонится. Меня невеждой да ретроградом честит.

– Ага, честит, – кивает Коля.

Листок он на улице поднял, разгладил и высушил. Да не сам фельетон в глаза бросился, а фамилия под заглавием. А в фельетоне про кладовые традиции писано было, про важный культурный пласт народной жизни. Степанида Васильна всяческим способом хворала за возрождение Кудеяра после кровососного режима, который запрещал кладовой промысел. А теперь, говорит, у нас свобода и всяческая справедливая беспрепятственность, и кладознатство поднимается, и слава Кудеяра воспаряет, и народная жизнь от этого удобряется. А кое-кому, говорит, это вовсе не по нраву, эти кое-кто хотят нового кровососного и запретительного режима, только на свой поповский лад. А всё это невежды, экстремисты и разжигатели розни. И тому подобная ругательская ругань.

– Ну а я в ответ на проповедях прихожан остерегаю, – говорит поп, – да эту школу кладовую, рассадник бесовства и моровую язву, обличаю. А матушка Ягиня не так из-за обличения ругается, как из конкуренции.

– Как так? – спрашивает Коля, удивимшись.

– Так ведь не надеюсь одним обличением паству пронять, – говорит поп, – оттого как народ у нас дик и двоеверен. Все одно в лес по клады ходят. А чтоб не навредились там, я им церковную технику кладобезопасности даю. Велю святой водой, именем Божьим да молитвой нечисть с кладов отгонять. Однако дело сие доброму человеку, в вере отцов живущему, все равно не подлежит, так и знай, – закончил поп.

Коля кивнул и говорит:

– Да я не про то хотел. – И в фамилию матушки Яги пальцем тычет. – Тетка у меня была, дальняя-предальняя, а имя такое же носила. Может, она это?

Поп рясу расправил, в листок снова поразительно глянул и говорит, головой качает:

– Дивны дела. Впрямь ли она?

А Коля плечами жмет:

– Стара уж очень, должно, если она. Еще при прежней власти скрюченной ходила. Думал, померла давно тетка.

– Эта как будто не скрюченная, – отвечает поп, – да не так чтоб древняя, молодится еще.

– Да кто ж ее знает, – вздыхает Коля. – Тетка знахарством пробавлялась, ворожбой тоже. Может, и на себе применила.

– А сходи, проведай родную кровь, – говорит тут поп. – Все ж близкая душа. Авось с документом посодействует, как никак всенародная депутатка.

– Схожу, – сказал Коля и спрашивает настойно: – К вере отеческой когда приобщать будете?

– А хоть завтра, – отвечает поп.

Оттого Коля возрадовался сердцем и стал готовиться.

Патриотические бритые головы шуму в Кудеяре навели порядком. Теперь их два десятка уже сделалось. Каждую, почитай, ночь квелое население факелами стращали и про святое озеро орали да иноплеменцам грозились. А не только грозились. То витрину в шемаханской лавке раскокают, то халдейцев на базаре с утра рано помнут и товар им попортят, а то рахмана-мандалайца встречного из блаженства выведут и мандал-цветок на голове ему обломают. А вот была еще история с гномом. Как прознали, что среди заморских мастеров-умельцев, на высушку озера прибывших, гном затесался, так совсем сильно раздухарились и на кладбище все гномьи могильники да усыпальники разворотили. А заодно на шемаханских и остальных попрыгали. И ничего им за то не было. А в газете пропечатали, что это колохост и будут погромы. После этого двое бритых голов поймали одного гнома, самого обычного и рядового, да порезали его, не так чтобы до смерти. А гномья споровая община, которая в Кудеяре жила, от этого в великое раздражение пришла и Кондрат Кузьмичу условие выставила, чтобы каждому гному выдали оружную охрану, а не то они подадут на кудеярского мэра в иноземное судилище. Кондрат Кузьмич тут великодушие явил и охрану каждому гному выдать повелел, а еще приставил оружных к домам гномьих благочестивых собраний. А какое у гномов благочестие, это всем известно, они там своего золотого тельца упитывают и поклоны ему кладут. Кто больше всех упитает, тот больше поклонов отобьет, тому и почет выше.

А шемаханцам и халдейцам, и иным всяким Кондрат Кузьмич такой дружбы не оказал, потому как у них почет пожиже и пониже, а у которых и вовсе почета нет. Оттого к их благочестивым домам охрану не выставили, и сие упущение бритые головы на свой интерес обратили. В одну ночь опять факелами снарядились, железки отточенные по карманам рассовали и пошли на погром. В ближнем молитвенном доме шемаханцев двери вынесли и давай топтать все кругом с воплями за святое озеро, супротив власти и иноплеменцев. А их там тоже не голыми руками встретили, оказали малый отпор, да на много сил не хватило. Бритые головы шемаханцев побили, на ребрах у них потоптались, а иных совсем порезали, окна пораскололи и поджог в конце устроили. А сами разбежались. Шемаханский дом чуть повыгорел, а так его загасить успели. Только и после этого шемаханцам охраны не дали, потому как они возлияния на Кондрат Кузьмича и малых городских шишек не имели, а это много значит. Но все равно в газете шумели и шемаханцев письменным видом всячески ублажали. А один важный шемаханец, не то халдеец громогласно предложил виноватое во всем святое озеро обнести стеной и замуровать навечно, чтобы даже им самим негде было ноги мыть. И совсем незачем, говорит, доставать оттуда выдуманный город, это, говорит, лишние расходы для государства. А как перекачка воды из озера была уже в самом разгаре, ему даже отвечать не стали, только подивились шемаханскому скудомыслию в государственных делах. А что озеро виноватое, в этом многие согласие нашли.