Гумбольдт засомневался. Подошедший тем временем Бонплан смотрел на него с упреком. Но им надо двигаться дальше, тихо сказал Гумбольдт. Как быть?

Их позвал к себе отец Цеа и принялся показывать свои бесценные сокровища. Растрепанного попугая, произносившего несколько фраз на языке вымершего племени. Еще двадцать лет назад эти люди жили здесь, теперь ни одного из них нет в живых, и никто не понимает, что верещит эта птица.

Гумбольдт протянул руку, попугай клюнул его, уставился в землю, словно задумался, похлопал крыльями и сказал еще что-то невразумительное.

Бонплан осведомился, отчего исчезло племя.

Такое случается, сказал отец Цеа.

Почему?

Отец Цеа прищурился и посмотрел на него. Так, конечно, проще и легче. Приходят тут и жалеют всякого, кто выглядит жалостливо, а дома рассказывают потом кошмарные истории. А вот если кому-то вдруг с пятьюдесятью единомышленниками приходится управлять десятью тысячами дикарей, если этот человек каждую ночь спрашивает себя, что означают эти крики в лесу, и каждое утро удивляется, что он еще жив, то он, разумеется, будет судить об этом иначе.

Гумбольдт сказал, что это недоразумение и никто не хотел ничего критиковать.

Ну, почему же, возразил Бонплан. Кое-что ему все-таки хотелось бы знать. Он неожиданно запнулся и не мог поверить, что Гумбольдт толкнул его. Птица глядела то на одного, то на другого, потом что-то произнесла и посмотрела на них в ожидании.

Правильно, ответил ей Гумбольдт, который не хотел показаться невежливым.

Птица, казалось, обдумала это замечание и добавила еще одну длинную фразу.

Гумбольдт вытянул руку, птица сильно ударила по ней клювом и оскорбленно отвернулась.

Пока оба индейца переправляли для них лодку через пороги, Гумбольдт и Бонплан совершали восхождение на гранитные скалы позади миссии. Там наверху была, судя по всему, пещера с захоронениями мертвых. Идти было трудно, некуда ногу поставить, опорой служили только торчавшие кристаллы полевого шпата. Стоило им взобраться наверх, как Гумбольдт, вдохновленный видом порогов, раскинувшейся над рекой радугой и влажным серебристым блеском далей, тут же выдал потрясающую речь, всю насквозь проникнутую пафосом, за исключением моментов, когда он бил москитов, и сразу же запечатлел этот образец непревзойденного красноречия на бумаге. Затем, балансируя, они двинулись дальше по хребту, к соседней вершине и входу в пещеру.

Там были сотни трупов, каждый в своей собственной корзине из пальмовых листьев: костяшки рук обхватывали колени, череп прижат к груди. Те, что подревнее, уже полностью превратились в скелеты, другие находились в разных стадиях разложения: пергаментные лоскуты кожи, внутренности в виде засохших комков, глаза, черные и маленькие, как фруктовые зернышки. У многих мясо уже давно было обглодано с костей. Шум реки сюда не доносился; было так тихо, что они слышали собственное дыхание.

Как здесь мирно, сказал Бонплан, совсем не как в других пещерах. Там везде мертвецы, а тут только их останки. Здесь чувствуешь себя в полной безопасности.

Гумбольдт вытащил несколько трупов из корзин, отделил головы от позвоночника, выломал зубы из челюстей и сорвал с пальцев кольца. Трупик ребенка и трупы двух взрослых он завернул в простыни и прочно связал в один узел, так что груз спокойно можно было нести вдвоем.

Вы это серьезно? спросил Бонплан.

Пора уже взяться за узел, нетерпеливо сказал Гумбольдт, одному мне до мулов это не донести!

Они вернулись в миссию довольно поздно. Ночь была ясной, звезды светили необычайно ярко, тучи насекомых излучали красноватый свет, пахло ванилью. Индейцы молча отступили назад. Старухи выглядывали из окон. Дети убежали подальше. Мужчина с раскрашенным лицом перегородил им путь и спросил, что у них в узле.

Разное, сказал Гумбольдт. Одно, другое…

Пробы камней, сказал Бонплан. Растения.

Абориген скрестил руки.

Кости, сказал Гумбольдт.

Бонплан сжался.

Кости?

Крокодилов и сирен, сказал Бонплан.

Сирен, повторил мужчина.

Гумбольдт спросил, не хочет ли он взглянуть.

Пожалуй, не стоит. Мужчина, помедлив, отошел в сторону. Пожалуй, я поверю вам на слово.

В последующие два дня им пришлось нелегко. Они не могли найти индейцев-проводников, чтобы осмотреть окрестности, и оказывалось, что даже иезуиты все время куда-то спешили, когда Гумбольдт к ним обращался. Эти люди такие суеверные, писал он своему брату, по ним видно, насколько долог путь к свободе и разуму. К счастью, мне удалось поймать нескольких маленьких обезьян, которых еще не описывал ни один биолог.

На третий день двое добровольцев, только слегка поранившись, переправили лодку в целости и сохранности через пороги. Гумбольдт одарил их немного деньгами и дал несколько цветных стеклянных шариков для игры, приказал погрузить в лодку ящики с инструментами, клетки с обезьянами и узел с трупами. При расставании он заверил отца Цеа в своей безграничной благодарности.

Он должен быть осторожным в пути, сказал отец Цеа. Иначе все может быстро закончиться.

Подошли четверо гребцов, и началась бурная дискуссия по поводу погрузки. Сначала собака, а теперь еще и это! Хулио показал на узел с трупами.

Гумбольдт спросил, уж не боятся ли они.

Конечно, сказал Марио.

Но чего? спросил Бонплан. Что мертвецы вдруг воскреснут?

Именно этого, подтвердил Хулио.

Во всяком случае, сказал Карлос, это будет стоить дорого.

Река за порогами была еще очень узкой, лодку то и дело кидало на быстринах из стороны в сторону. Воздух был пропитан бурлящей пеной и брызгами волн, скалы проносились в опасной близости от них. Москиты не знали пощады: неба просто не было видно, сплошь тучи насекомых. Вскоре они уже привыкли к кровавым укусам и перестали убивать москитов.

Следующая иезуитская миссия угостила их паштетом из термитов. Бонплан отказался есть, а Гумбольдт немного попробовал. Потом извинился и исчез в ближайших кустах.

Не то чтобы это было совсем лишено интереса, сказал он, возвратившись. Как-никак, а это одна из возможностей решения проблемы питания в будущем.

Здесь кругом ни души, сказал Бонплан. Единственное, чего здесь навалом, так это еды!

Главарь деревни спросил, что у них в узле. У него возникло страшное подозрение.

Кости сирен, сказал Бонплан.

Они так не пахнут, возразил главарь.

Ну, ладно, воскликнул Гумбольдт, он признается. Но эти мертвецы такие древние, что их даже трупами нельзя назвать. В конце концов, весь мир состоит из одних останков мертвых! Каждая горсть земли была когда-то человеком, а до него еще и другим человеком, и каждой унцией воздуха тысячу раз дышали умершие. Ну и что из того, в чем проблема?