Костек вжимал в меня ягодицы, а я дышал ему в затылок. Возможно, мы спали. Да, точно спали, потому что внезапно нас разбудил грохот, словно все вокруг проваливалось в тартарары. Костек простонал:

– Господи, до чего холодно, – и начал вертеться в спальнике.

Холод шел от ног. Нервная дрожь, судорога, стягивающая мышцы спины и плеч. Наверху завывала вьюга. Я высунул голову. Сыпал снег.

– Засыплет нас, – пробормотал Костек.

– Ежели присыплет, будет теплей. Как в иглу.

– Как в могиле.

Говорить было не о чем. Мы снова спрятались с головами. Я подумал о спирте, но, чтобы дотянуться до него, пришлось бы разрушить наш снежный плоский домик. Как Лазари в белых пеленах, почти мертвые, лежали мы. Клочья снов подхватывали наши души, вырывали их из тел, которые становились чем-то чуждым, неживым, омерзительным и причиняющим боль. Гигантские буки гудели у нас над головами, как пролеты моста, по которым мчались разодранные полотнища воздуха, наполненные морозом, пригнанные из черной пустоты на погибель в кронах дерев. Ветви стучали друг о друга, и было слышно, как в глубине леса падают, обломившись, толстые сухие сучья, ставшие хрупкими от наполняющего их льда. Видно, ветер должен был навести тут порядок, уничтожить все, что мертво. Голос филина, что ухал над нами, желая приятного сна, умолк. Может, птица подавилась огромностью воздуха или просто прекратила свою жалкую вещбу, ибо та была смешна и ничтожна среди зловещего этого грохота, как будто Небесный Воз сломался и летел на землю, чтобы окончательно здесь разбиться.

– Я не могу спать. – Костек произнес это таким тоном, словно мы лежали на двух разных кроватях в гостиничном номере или в харцерском лагере.

– Начни считать.

– Что? Меня колотит.

– Что угодно. Можешь года. Меня тоже колотит.

Так время от времени мы что-то бормотали друг другу. Эти бормотания могли разделяться минутами, а могли часами. Усталость завладевала нами, словно удушающая глубина, пыталась нас утопить, но тела были слишком легкими, и каждый раз мы вновь оказывались на поверхности, нахлебавшиеся, распухшие, белые куклы утопленников, а сны и мысли ввинчивались в нас, точно угри, въедающиеся в падаль, в брошенную как приманку конскую голову. В мою голову – ярмарки, которые мне довелось видеть. А в голову Костека, наверное, «узи», о котором он, должно быть, мечтал, поскольку чего другого он мог желать в своем положении? И я был уверен, что он уже жалеет о том «Макарове», выброшенном тогда в снег. Потому что там, на «тарговице», он ходил, как лунатик. Бросался от одной кучи хлама к другой, вытаскивал жалкие эрзацы смерти, которые хлопали, трещали, стрекотали и мигали разноцветными огоньками, но ни один из них не желал превратиться в его руках в тяжелое и грозное оружие. Лук и стрелы с жестяными остриями, сабля с пластмассовой рукоятью…

Он не обращал на меня внимания. Брел через этот арсенал маньяков, всецело захваченный своими мыслями, и я боялся, что мне придется уволакивать его отсюда силой, вытащить, пинками вышибить из иллюзий, втолкнуть в автобус, нянчиться с ним, как с идиотом, или бить по щекам. Через час все уже его знали. Русские, румыны, наши, татары. Ему совали под нос зеленые, синие, желтые и черные автоматы, был там и водяной пистолет с зайцем и волком на рукояти, а он качал головой, перебирал, выбирал, корчил значительные мины, и в конце концов его уже начали принимать за дебила.

– Мальчик. Хади сюда, посмотри, вот «катюша».

Когда я сбежал из чертогов наслаждений, то долго не мог его найти. И только через некоторое время увидел его в компании трех хмырей в джинсе. Они стояли тесным кружком за будкой, где жарилась колбаса, на самом углу площади. Стояли, склонясь друг к другу, втянув головы в плечи, и – шептались. Со ста метров было видно, что они шепчутся. Я пошел в их сторону, но Костек меня не замечал, и только один из хмырей, когда я уже был шагах в двух от них, повернул гнусную, замаринованную страхом и хитростью рожу и буркнул: «А тебе чего?» И тогда Костек ответил: «Это мой кореш», – а замаринованный: «С охраной ходишь?» – и дружкам: «Валим отсюда». Мы остались вдвоем среди смрада подгоревшего жира. Костек вытащил сигарету, закурил и после долгого молчания спросил:

– Сколько у тебя денег?

– Немного, пять-шесть сотен.

Он боком придвинулся ко мне и зашептал, точь-в-точь как если бы был одним из тех хмырей:

– Есть «калаш» на продажу, можно купить за три лимона. И шестьдесят штук патронов.

– И ты хочешь его купить? Он же не влезет в рюкзак.

– Влезет. Он со складным прикладом, – совершенно серьезно ответил он. – Но у меня чуть меньше двух лимонов. Если ты добавишь свои, то пол-лимона они, может, и уступят. Они сказали, что крутятся тут до вечера.

Он смотрел в землю. Из трубы колбасоподжаривательного заведения на нас посыпалась сажа. Мимо прошла девушка в темно-синем пальтишке, она держала в руках часы, стиль рококо, из золотого пластика. Трое шпанистого вида парней стояли у накрытого коврами лимузина.

– Костек, это деньги не мои. Общие. Знаешь, ребята, наверно, не горят желанием завести автомат.

То был аргумент вне сферы безумия. И он подействовал. Костек смирился, несколько презрительно, но смирился. Бисер перед свиньями. Так, должно быть, он думал. Но деньги были мои. Общие я уже истратил. Костек не уговаривал меня, ко стал пытливо осматривать торжище, словно надеясь на нежданную помощь. И тут на площади появились трое мусоров. Я кивком указал на них Костеку и взял его за руку. Он пошел не противясь, как ребенок. Как будто мундиры напомнили ему, кто мы и зачем тут находимся.

А сейчас я вдыхал смрад его грязного тела. Несмотря на холодрыгу, я чувствовал запах усталости и холодного пота. А может, это от меня так воняло. Да не все ли равно.

Сперва по колена, потом до яиц, а когда мы вышли на открытое пространство, то и по пояс. На белой наклонной плоскости мы проваливались в сугробы, как в волчьи ямы. И ничего не было видно. Белый туман несся прямиком на нас, прямо в лица. Мы брели с закрытыми глазами. Разницы никакой. Главное – идти вниз. Все направления были одинаковы: их не было видно. Через час мне мучительно захотелось увидеть что-нибудь серое, черное, абсолютно безразлично, лишь бы не белое. Мы пропахивали в снегу глубокий ров, и достаточно было оглянуться, чтобы увидеть, как он прямо на глазах исчезает. В основном по яйца. Первым я, Костек за мной. У него была температура. Он сказал, чепуха, но, когда на рассвете мы вылезли из-под снежного холмика, глаза у него лихорадочно блестели. Временами мне приходилось поджидать его, а иногда возвращаться и вытаскивать из снежных ловушек. Никогда в жизни я не видел такой метели. Мы оба были мокрые. От пота и снега. По идее, мы должны были бы уже быть внизу, на дне долины. Даже если бы проходили по километру в час. Должны были бы дойти до ручья, кустов, деревьев, чего угодно. Я зажмуривал глаза либо смотрел на колени. И шел. Вниз. Это единственное, в чем можно было быть уверенным.