В этом не было ничего странного. Дикая и вместе с тем легкодоступная природа вокруг Марселя дарит самому неискушенному путешественнику ослепительные секреты. Экскурсия была излюбленным спортом марсельцев; ее любители организовывали клубы, выпускали журналы, подробно описывающие замысловатые маршруты, они заботливо обновляли яркие цвета указательных стрелок, которыми изобиловали эти маршруты. Многие мои коллеги уходили по воскресеньям группами осваивать массив Марсельвьер или пики Сент-Бом. Моя особенность заключалась в том, что я не присоединялась ни к одной из групп, а развлечение превратила в непреложную обязанность. Со 2 октября по 14 июля я ни разу не усомнилась в том, на что употребить четверг и воскресенье; как зимой, так и летом мне предписывалось выйти на рассвете и вернуться лишь ночью. Я не обременяла себя предварительными приготовлениями и никогда не запасалась положенным снаряжением: рюкзаком, подкованными башмаками, юбкой и накидкой из плотной шерсти; я надевала старое платье, холщовые туфли на веревочной подошве, а в матерчатой сумке у меня было несколько бананов и бриошей: не раз мои коллеги, встретив меня на какой-нибудь вершине, презрительно улыбались. Зато я с помощью справочников «Гид Блё», «Бюллетен» и «Карт Мишлен» составляла подробнейшие планы. Поначалу я ограничивала себя пятью-шестью часами ходьбы; затем комбинировала девяти-десятичасовые прогулки; мне случалось пройти больше сорока километров. Я неуклонно прочесывала весь район. Я поднималась на все вершины: Гардабан, Орельен, Сент-Виктуар, Пилон дю Руа; спускалась во все бухточки, исследовала долины, ущелья, теснины. Среди слепящих камней, где не обозначалось никакой тропки, я шла, выискивая стрелки — синие, зеленые, красные, желтые, которые вели меня неведомо куда; иногда я их теряла, потом искала, бродя по кругу, пробираясь сквозь кустарник с резким запахом, покрываясь царапинами от новых пока для меня растений: хвойного ладанника, можжевельника, каменного дуба, желтого и белого асфоделя. Берегом моря я прошла все таможенные тропы; у подножия скал вдоль истерзанного побережья Средиземного моря не было той слащавой неги, которая в других местах отвращала меня; в сиянии утренних лесов оно с неистовой силой окатывало выступы ослепительной белизной, и мне казалось, что, если я опущу туда руку, мне отсечет пальцы. С вершины холмов оно выглядело тоже прекрасно, когда его мнимая ласковость, его минеральная жесткость врывались в буйную зелень оливковых деревьев. И однажды весенним днем на плато Валансоль я впервые увидела миндальные деревья в цвету. В долине Экса я шагала по красным и охровым дорогам и узнавала полотна Сезанна. Я посещала города, селения, деревни, аббатства, замки. Как и в Испании, любознательность не давала мне покоя. В каждой точке, каждой расселине я рассчитывала на некое откровение, и всегда красота пейзажа превосходила мое ожидание и мои воспоминания. Все с тем же упорством я продолжала следовать своему назначению: исторгать вещи из тьмы. В полном одиночестве, окутанная туманом, я шагала по гребню Сент-Виктуар, по гряде Пилон дю Руа, навстречу буйному ветру, сорвавшему мой берет, который улетел в долину; в одиночестве я блуждала в лощине Люберон: такие минуты с их светом, лаской, исступленностью принадлежали только мне. Как я любила, еще не очнувшись от сна, идти по городу или, задержавшись ночью, смотреть, как над незнакомым селением нарождается заря! В полдень я спала, вдыхая запах дрока и сосны; я взбиралась по склонам холмов, пробивалась сквозь пустоши, и все окружающее устремлялось мне навстречу, ожидаемое и неожиданное: никогда я не отказывала себе в удовольствии увидеть какую-то точку или черточку, нанесенные на карту, проверить три строчки, напечатанные в путеводителе, которые превращались в камни, деревья, небо, воду.

Всякий раз, снова посещая Прованс, я понимаю причины, заставившие меня полюбить его; они не оправдывают того пристрастия, воспоминание о котором заставляет меня, не без удивления, осознать его неистовство. Моя сестра приехала в Марсель в конце ноября; я приобщила ее к своим удовольствиям, как вовлекала ее когда-то в свои детские игры; при ярком солнце мы разглядывали акведук Рокфавур, в туфлях на веревочной подошве мы гуляли по снегу вокруг Тулона; ей не хватало воодушевления, она натерла ноги, и волдыри причиняли ей боль, но она никогда не жаловалась и не отставала от меня. Однажды в четверг, когда к полудню мы добрались до Сент-Бом, у нее поднялась температура; я предложила ей отдохнуть в горном приюте и согреться там грогом в ожидании автобуса, который через несколько часов направлялся в Марсель, а сама закончила свое путешествие в одиночестве. Вечером она с гриппом слегла в постель, и я почувствовала некое угрызение совести. Сегодня мне трудно себе представить, как я могла оставить ее в ознобе в мрачной приютской столовой. Обычно я заботилась о других и очень любила свою сестру. «Вы шизофреничка», — нередко говорил мне Сартр; вместо того чтобы приспособить свои планы к реальности, я не отступалась от них вопреки и наперекор всему, рассматривая действительность как нечто второстепенное; и в самом деле, в Сент-Боме я не принимала в расчет свою сестру, не желая отступить от своей программы: она всегда так преданно служила моим планам, что мне и в голову не приходила мысль о том, что на этот раз она может их нарушить. Такая «шизофрения» представлялась мне крайней и необычной формой моего оптимизма; как в двадцать лет, я отказывалась признавать, что «у жизни есть иные, отличные от моих, проявления воли».

Воля, проявлявшаяся в моих фанатичных прогулках, имела очень давние корни. Когда-то в Лимузене на изрытых дорогах я рассказывала себе, что когда-нибудь объеду всю Францию, а возможно, и мир, не пропустив ни одной лужайки, ни одной рощи; по-настоящему я в это не верила, и когда в Испании я намеревалась увидеть все, то придавала этому слову весьма широкий смысл. Здесь, в этом краю, которым ограничивали меня мои ресурсы и моя работа, затея не казалась невыполнимой. Я хотела обследовать Прованс основательнее и с большей утонченностью, чем любой опытный экскурсант. Я никогда не занималась спортом и испытывала тем большее удовольствие использовать свое тело до предела его сил и как можно искуснее; на дороге, чтобы поберечь его, я останавливала машины или грузовики; в горах, карабкаясь по скалам, преодолевая осыпи, я изобретала кратчайшие пути: каждая прогулка становилась предметом искусства. Я обещала себе навсегда сохранить об этих прогулках горделивое воспоминание и уже в тот момент, когда совершала их, поздравляла себя за свои подвиги; гордость, которую я при этом испытывала, заставляла меня возобновлять их: разве можно лишиться этого? Если бы из прихоти или безразличия я отказалась бы от какой-либо прогулки, если бы хоть один раз сказала себе: «Зачем, ради чего?» — то я разрушила бы всю систему, поднимавшую мои удовольствия на уровень священных обязательств. Нередко в своей жизни я прибегала к такой уловке: наделять свои действия необходимостью, жертвой которой или добычей я стану; именно таким образом в восемнадцать лет исступленной увлеченностью я спасала себя от скуки. Разумеется, в Марселе мне не удалось бы поддерживать в себе этот азарт коллекционера, если бы он был следствием абстрактной установки, но я ведь сказала, сколько радости мне это доставляло[18].