– Я сойду, – он испуганно завозился в седле. Лошадь вопросительно повернула голову.

– Меня зовут Стократ, – негромко сказал незнакомец. – Можешь меня не бояться.

– Я не боюсь!

Он неловко сполз на дорогу. Лошадь поглядела осуждающе.

– И мешок мой отдайте…

– Почему мастер тебя прогнал, как ты думаешь?

Шмель замер с протянутой рукой.

– Он ведь прогнал тебя по приказу княжеского советника, – Стократ кивнул. – Но обставил дело так, будто ты сам виноват. С князем у тебя ссоры не было, случайно?

– Насмехаетесь, – грустно сказал Шмель. – У меня-то, ссоры с князем… ха-ха.

– Тогда за что?

– Я чужой, – Шмель снова потянулся за мешком. – Отдайте мои вещи.

– На, – Стократ отцепил мешок от седельной луки. – Тяжелый. Камни несешь?

– Золотые слитки.

– Не сердись на меня, – Стократ погладил лошадь по шее. – Я колдун, да. Но вреда от меня тебе не будет.

Попятившись, Шмель забросил мешок на плечо. Что-то твердое – наверное, каменный флакончик – впилось в спину сквозь куртку.

– Я сам по себе, с меня нечего взять, – пробормотал он скороговоркой. – И не боюсь ничего, что мне бояться?

– И на мастера не злись, – Стократ глядел на него поверх седла. – Он с самого начала мог выбрать этого… сына торговца. Если бы рассчитывал на подарки. А с князем ссориться ему не с руки.

– Почему не с руки? – вырвалось у Шмеля. – Он же единственный мастер в языкознании, как без него обойтись?

– С учениками – уже и не единственный. А борода седеет… Ты где ночевать будешь?

– Ночевать?! Я до заката на перевал приду!

И, не говоря больше ни слова, Шмель развернулся и поспешил по дороге вверх.

Через минуту его обогнал всадник. Проскакал мимо, махнув на прощание рукой.

* * *

К перевалу от Макухи вела единственная дорога, хорошая, но местами довольно-таки крутая, узкая, над обрывом. Здесь ездили по торговым делам, реже – по личным, еще реже забредал чудак-путешественник, сборщик редких трав или птицелов. Дорогу называли Белой – потому, что во многих местах из-под земли проступал здесь искрящийся светлый камень, красивый, но хрупкий и не поддающийся обработке.

Белую дорогу Шмель знал неплохо: отец брал его с собой несколько лет назад, когда ездил к самому князю договариваться насчет налогов с Высокого трактира. Тогда они ехали медленно, с ночевками, останавливались у озер, ловили кроликов и удили рыбу. Та поездка заняла три дня в один конец и столько же в другой; Шмель удивился потом, когда обнаружил, что спуститься от трактира к Макухе можно от рассвета до заката.

Ну и подняться почти столько же – от темна до темна.

Отпечатки подков скоро пропали на белом камне. Шмель шагал, пытаясь удобнее пристроить на спине мешок, но тот был сложен до того неудачно, что, как ни поверни, в спину что-то впивалось. Надо было остановиться и перепаковать поклажу, но Шмель решил про себя, что первый привал устроит, когда сильно устанет, не раньше.

Еще вчера в это время он мечтал пройти испытание и остаться учеником. Еще вчера он рассчитывал, что долгие месяцы учебы – а ведь учился честно! – не пропали даром. Выходит, пропали.

Незнакомец по имени Стократ одним словом поставил все на свои места. Конечно, мастер подстроил его провал. По справедливости, оставаться в учении должен был Шмель, а не Плюшка… Но кого волнует справедливость?

Внизу разошелся туман. Сквозь тучи проглянуло солнце, и сделалось почти жарко. Шмель остановился на минутку, чтобы посмотреть вниз – на огромные пространства, поросшие розовой сосной. На реку, лежавшую подковой, на почти незаметные с такого расстояния Правую и Левую руки. И Макуху, которая за восемь месяцев сделалась почти родной.

А я все равно буду учиться языкознанию, подумал он и сам испугался своей дерзости. Я знаю основы: «соленый как воля, горький как время…» Днем я буду работать в отцовском трактире, а по ночам – тренироваться, составлять питье, собирать травы и готовить сочетания…

Солнце спряталось. Шмель со вздохом сгрузил на траву свой заплечный мешок.

Зачем это нужно? Отец, помнится, тряс его за воротник и все твердил: зачем? Чтобы составлять пару раз в год напитки-послания к лесовикам? Чтобы пробовать и разбирать их мутное варево? Это очень выгодно, конечно, это почетно, когда ты единственный мастер во всем княжестве. Но времена меняются, говорил отец, князь не допустит, чтобы мастер и дальше был один. Найдется ученик, другой, третий – и скоро выяснится, что языкознание вовсе не волшебная тайна, что этому можно выучить любого сопливого мальчишку. И останешься ты, со своим искусством, но без всякого ремесла, босой и голый, и окажешься никому не нужным, потому что кому твои флакончики сдались? А если повезет, говорил отец, лесовики повымрут от какой-нибудь лесовичьей болезни, и переговариваться всеми этими кашами-варевами станет не с кем. Так зачем тебе это нужно?

Шмель вздохнул: незнакомцу он сказал правду. Возня с флакончиками и травами, с говорящими напитками и едой была для него данью гордыне. Ему хотелось быть исключительным, достигнуть небывалого, знать то, что никто не знает.

Он сел на белый камень и вытащил кусок хлеба, что дала ему Тина.

Учитель рассказывал, что у лесовиков бывают пиршества, где все напитки и яства – одно за другим – рассказывают гостям единую долгую историю. Шмелю много раз снились эти безмолвные пиры: в полном молчании лесовики сидели за длинными столами, и пили, и ели все одновременно, напиток за напитком, кашу за кашей. Вкусы и запахи разворачивали перед ними картины, будили потаенные чувства, и женщины скоро начинали всхлипывать, растроганные, а мужчины расправляли плечи, готовые идти в бой. Под конец пиршества все они испытывали и сладкую ярость, и радость, и боль очищения; жуя свой хлеб, Шмель пытался представить себе, как работали повара и языковеды, составляя для своих людей эти беззвучные песни.

Он хотел бы хоть раз испытать нечто подобное. Хоть раз попробовать самое начало пиршественной истории. Не говоря уже о том, чтобы приготовить ее самому.

Но времена меняются, говорил учитель, и его речи ложились, как в отпечатки, в уже произнесенные когда-то слова отца. Сами лесовики забывают древнее искусство. Знатоков осталось мало. Молодым нужно быстрое и простое: где, как, с кем. Старые мастера еще помнят языкознание, каким оно было, а молодые составляют послания безыскусно, порой с ошибками: «рубить от красного второго камня до болота «скраю». Поди пойми их. Переспрашивать приходится…

Шмель вытащил из мешка отдельный узелок с самыми ценными своими сокровищами. Он давно мечтал составить хоть простенький словарик, собрать флакончики с чистыми вкусами, а на ярлычках написать понятие, которое они означают. Он даже начал работу, правда, вкусов нашлось всего шесть: «большой», «два», «уметь», «ожидать», «касаться», «любить».