– Нет, не ножом, а хлыстом или револьвером.

– Ну, все равно.

Он оглядел дачницу и спросил небрежно деловым тоном:

– Голову разбивал?

– Что-о?

– Голову. У него такая система: после дикаря биться головой обо что-нибудь.

Дачница вскочила.

– Послушайте! Неужели он притворялся? А я-то, глупая…

– Да, он ловко это проделывает.

– Но ведь он не шутя бился головой. У него было тут красное пятно…

– Сударыня! Это делается очень просто: он ловко хлопает ладонью о дерево, а потом уже головой бьется о руку. Получается сильный звук, а не больно.

– А красное пятно?!

– Вы обращали когда-нибудь внимание на отворот его пиджака? Нет? Обратите. У него на всякий случай за отворотом нашит кусок коленкора с намазанной на него красной гримировальной краской. Ударившись головой о руку, этот продувной парень хватается за отворот и, намазав палец краской, переносит ее на лицо. Поняли?

– Боже, какая гадость…

– Да уж… Хорошего мало. Воротничок рвал?

– Рвал…

– С галстуком?

– Д…да…

– У него две дюжины старых воротничков с собой из города привезены. Для подобных случаев. Как только воротничок у него забахромится – сейчас же откладывает: «Э, говорит, это мне для свиданья еще пригодится». А галстуки у него специально так сделаны, что не рвутся, а просто сзади расстегиваются.

– О, Боже, Боже!.. Какие мы, женщины, дуры.

– Ну, почему же уж и дуры?! Просто вы так благородны, что не замечаете этих ухищрений. Палку ломал?

– Ломал.

Маргаритов задумчиво покачал головой.

– Новый прием. Перед отъездом он у разносчика купил десяток палок за пять рублей. «На что тебе, – спрашиваю я, – эта дрянь?» Смеется. «В лом, – говорит, – покупаю для некоторых случаев».

– Но объясните мне, зачем же он так поступает?

– Зачем? Потому что он на любовь смотрит как фабрикант на свое производство. Если бы у него был один роман, а то ведь он завязывает сразу десять. А для такого обширного производства требуется уже штамп, раньше какой-нибудь Бенвенуто Челлини трудился над одним бокалом или ларчиком целый год, и это было подлинное художественное произведение; а теперь на берлинских фабриках делают эти вещи по тысяче в день. Ясно, что все они делаются одним и тем же способом, штампуются на один фасон. Так и ваш Пампухов. Зная вообще его прием, его фабричную марку, я всегда могу по ней предсказать весь процесс его оптовой работы.

– Какая гадость! Какая трясина! О, если он мне только встретится… У меня голова болит. Не проводите ли вы меня домой?

– С удовольствием. Но знаете что? Не лучше ли нам пойти посидеть немного у моря? Море так успокаивает. Там стоишь лицом к лицу с неведомым. С тем, кто шелестит изумрудом соленых волн, темной хвоей мрачных сосен…

– Как вы хорошо говорите!.. Пойдемте!

* * *

– Неведомый всюду. Сейчас он глядит из ваших темных глаз… Какая у вас теплая, ласковая рука! Положите ее мне на голову. А голову положите к себе на колени… Вот так. Чувствуешь себя маленьким, маленьким мальчиком. Убаюкайте меня. О, как хорошо!.. Я вижу звезды… Твоя и моя… Космос…

– Дорогой мой мальчик…

– Ну, еще! Еще поцелуй меня. Две пылинки космоса… среди миллиона… билли… биллиарда пылинок…

Мой сосед по комнате Бакалягин нанес мне первый свой визит по очень странному поводу.

Он пришел и сказал:

– Все мы должны поддерживать друг друга и выручать друг друга. Без этого мир бы давно развалился. Не так ли?

– Ну да, – поощрительно подтвердил я. – Так что же?

– Вы слышали вчера ночью через стену, когда я вернулся?

– Вчера? Нет, не слышал.

– Ага! Спали, значит.

– Нет, не спал.

– Почему же вы не слышали? Стена ведь тоненькая.

– Почему? Потому что вчера вы совсем не возвращались.

– Ну да, – осклабился он с видом завзятого кутилы. – Предположим, что это было сегодня на рассвете. Однако вы не захотите меня подвести, а другого человека – заставить страдать?

– Принципиально, конечно, я этого не хотел бы.

– Так вот, – моргая красными веками, попросил застенчиво Бакалягин, – я бы вас очень просил, чтобы вы как-нибудь не проговорились об этом Агнессе Чупруненко.

– Боже мой! Да я даже не знаю, что это за Агнесса Чупруненко.

– Как не знаете? Неужели? Да она ваша соседка с правой стороны. Тут же и живет. Агния Васильевна Чупруненко.

– Да? Не подозревал, не подозревал. Впрочем, будьте покойны, если даже познакомлюсь, не выдам вас.

– Пожалуйста!

Он сел на кончик стула, хилый, болезненный, вертя маленькой головой на длинной шее, как встревоженная змея.

Посидев молча, он, очевидно, вспомнил, что неприлично занимать ближнего своими делами, не выказав в то же время интереса к его делам.

Поэтому осмотрел меня и заметил:

– А вы немножко ниже меня ростом.

– Без сомнения.

– Женщины любят высоких.

– Да…

– Чего-с?

– Я говорю: это верно. Правильно.

– Вот, вот. И спрашивается: что она нашла во мне, не понимаю. Ни красотой, ни умом я не отличаюсь, особых талантов не имею, а вот подите ж. Я уж, признаться, и сам не рад.

– Агнесса Чупруненко?

– То-то и оно. Любовь хорошая вещь, но она связывает по рукам и ногам.

Он задумчиво улыбнулся бледным, широким ртом и сказал:

– А еще говорят – женщина венец природы.

Его длинное истомленное лицо и страдальческие глаза дали мне повод закончить эту сентенцию:

– Женщина – терновый венец природы.

– И верно! Чудно, чудно сказано.

Потом, сделав еще несколько характерных замечаний о женщинах, он ушел.

С Агнессой Чупруненко я познакомился в коридоре около телефонного аппарата, который был ею захвачен минут на сорок.

В ожидании своей очереди я нервно прохаживался по коридору, как вдруг около меня послышался стон.

Это стонала Агнесса.

– Вы… тут?! Значит, вы слышали, что я говорила?..

– С чего вы это взяли?

– Милый, хороший! У вас такое симпатичное лицо! Я вас умоляю – ни слова Бакалягину! Я знаю – вы знакомы, он мне так много говорил о вас… Вы должны быть джентльменом.