Комнату заливал солнечный свет. «Если за всю жизнь у меня есть право опоздать на один-единственный корабль, – подумал он, – пусть это будет тот, что послезавтра отплывает из Гавра».

Он подошел к кровати Берта, переступая через одежду, валяющуюся на полу. Постучал пальцем по его голому плечу.

– Мастер, встаньте и одарите нас блеском ваших глаз.

По установленному правилу тому, кто проигрывал партию в теннис, полагалось в последующие двадцать четыре часа называть победителя «мастер». Накануне Берт взял верх со счетом 6:3, 2:6, 7:5.

– Одиннадцатый час. – Мэнни вновь постучал по плечу Берта.

Берт открыл глаза, устремив взор к потолку:

– У меня похмелье?

– Вчера мы выпили за обедом бутылку вина, а потом по два пива.

– У меня нет похмелья. – По тону Берта чувствовалось, что открытие это очень его печалит. – Но льет дождь.

– За окном ясное, жаркое, солнечное утро.

– Все всегда говорили, что в это время года в этих местах обязательно льет дождь. – Берт лежал не шевелясь, надеясь на чудо.

– Тебе лгали. Выметайся из кровати.

Берт медленно спустил ноги на пол. Сел, худой, костлявый, голый до пояса, с большущими ступнями, в коротких пижамных штанах.

– Ты знаешь, почему американские женщины живут дольше американских мужчин, Толстяк? – спросил он, щурясь от яркого света.

– Нет.

– Потому что долго спят по утрам. – Берт вновь улегся, но ноги на кровать не закинул. – Планы у меня простые – прожить не меньше американской женщины.

Мэнни закурил, бросил сигарету Берту. Тот умудрился закурить, не отрывая головы от подушки.

– Пока ты тратил драгоценное время на детский сон, у меня родилась идея.

– Брось ее в ящик для предложений. – Берт зевнул и закрыл глаза. – Управляющий награждает седлом из буйволиной кожи каждого сотрудника, выдвинувшего идею, которая, будучи реализована на практике…

– Послушай, – оборвал его Мэнни, – я думаю, мы должны опоздать к отплытию этого паршивого корабля.

Какое-то время Берт курил, прищурившись, нацелив длинный нос в потолок.

– Некоторые люди рождены для того, чтобы опаздывать на корабли, поезда, самолеты, – изрек он. – К примеру, моя мамочка. Однажды она спасла себе жизнь, заказав на ленч второй десерт. Самолет взлетел, когда она подходила к регистрационной стойке, и тридцать пять минут спустя рухнул на землю, объятый пламенем. Никто не уцелел. Очень уж ей понравилось мороженое с давленой свежей клубникой.

– Перестань, Берт! – Иногда Мэнни выводила из себя привычка Берта ходить вокруг да около, выгадывая время для обдумывания решения. – Я все знаю и о катастрофе, и о клубнике.

– По весне клубника просто сводит ее с ума, – не унимался Берт. – Скажи мне, Мэнни, ты в своей жизни куда-нибудь опаздывал?

– Нет.

– Так целесообразно ли теперь, когда ты уже полностью сформировался, менять стиль жизни?

Мэнни прошел в ванную комнату, налил стакан воды. Вернувшись, застал Берта в той же позе: тот лежал, свесив ноги через край кровати, и курил. Мэнни встал у кровати и медленно вылил воду на загорелую голую грудь Берта. Тоненькими струйками она сбежала по ребрам на простыню.

– Ах, – вздохнул Берт, в очередной раз затянувшись. – Освежает.

Они рассмеялись, и Берт сел.

– Хорошо, Толстяк. Я не знал, что ты настроен серьезно.

– Я предлагаю остаться здесь, пока не переменится погода. Слишком уж тут ярко светит солнце, чтобы ехать домой.

– А что делать с билетами?

– Пошлем телеграмму в судоходную компанию и скажем, что поплывем позже. У них лист ожидания длиной в милю. Они будут только рады.

Берт согласно кивнул:

– А Марта? Может, ей уже сегодня надо быть в Париже?

– Марте не надо быть в Париже. Или где-нибудь еще. И ты это знаешь.

Вновь Берт кивнул:

– Самая счастливая девушка в этом мире.

За окном послышался выстрел. Берт повернул голову. Выстрел повторился.

– М-да… – Берт мечтательно вздохнул. – Отличную мы вчера съели куропатку. – Он встал, огляделся, в коротких пижамных штанах больше похожий не на выпускника, а на студента первого курса, которого, откормив за год, могли бы взять в одну из спортивных команд колледжа. В армию он уходил вполне упитанным, но в мае сорок пятого демобилизовался долговязым и тощим, с торчащими ребрами. Марта, когда подшучивала над ним, говорила, что в плавках он выглядит как английский поэт. Он подошел к окну, Мэнни последовал за ним, и они постояли немного, глядя на море, горы и яркое солнце.

– Ты прав, – вынес вердикт Берт. – Только идиот может в такой день отправиться домой. Пойдем к Марте и скажем, что праздник продолжается.

Они быстро оделись в полотняные брюки и тенниски, обули сандалии на веревочной подошве, вместе поднялись наверх и, не постучавшись, вошли в номер Марты. Ветер скрипел ставнем, но Марта крепко спала. Из-под одеяла торчала только макушка с черными спутанными короткими волосами. Подушка валялась на полу.

Какое-то время Мэнни и Берт стояли, глядя на укутанную одеялом фигурку и черноволосую головку, и каждый при этом полагал, что его мысли неведомы другому.

– Пора, красавица, проснись, – прокурлыкал Берт. Он наклонился и легко коснулся головы Марты.

Глядя на него, Мэнни почувствовал, как по его пальцам побежали электрические разряды.

– Пожалуйста… – Марта не открывала глаз. – Еще глубокая ночь.

– Уж полдень близится, – возразил Мэнни, накинув час-полтора, – и мы должны тебе кое-что сказать.

– У Толстяка возникла идея, – добавил Берт. – Он хочет побыть здесь, пока не пойдут дожди. Как тебе это?

– Само собой.

Берт и Мэнни улыбнулись друг другу, довольные тем, что так хорошо ее изучили.

– Марта, – выразил Берт общую мысль, – в этом мире ты – единственная идеальная девушка.

И они вышли, чтобы она смогла одеться.

С Мартой Хольм они познакомились во Флоренции. Похоже, их интересовали одни и те же соборы и музеи, они постоянно наталкивались на нее, несомненно, американку, пребывавшую в гордом одиночестве, да еще – слова Берта – она была красоткой – лучше не сыщешь, и в итоге они разговорились. Может, причина их интереса к ней заключалась в том, что впервые они увидели ее в галерее Уффици, среди картин Боттичелли, и Мэнни решил, что она, если не считать коротко стриженных черных волос, вылитая Весна, высокая, стройная, с девичьей фигурой, чуть длинноватым тонким носом и глубокими, задумчивыми, разящими наповал глазами. Потом он вроде бы дал обратный ход, убеждая себя, что это уж чересчур – увидеть Весну Боттичелли в американке, которой двадцать один год, которая носила слаксы и проучилась год в колледже Смита, но ничего не мог с собой поделать. Марте он ничего об этом не говорил и своими мыслями на сей предмет с Бертом не делился.