Стараясь наступать только на пятки, он торопливо пересек раскаленную от солнца асфальтовую дорожку и, дойдя до своего жилища, направился прямо к разместившейся во дворе душевой кабинке с пропитанными влагой фанерными стенками; там он сбросил с себя костюм, в который забился песок, и подставил голову под холодную струю воды. Ни спокойствие могучего, рокочущего прибоя, ни «суровое» испытание ходьбой по раскаленному асфальту, ни судорожное обмирание от колючих струй ледяного душа, ни благословенная отрада возрождения, даруемая крепкими мускулами и подтянутым телом, ни загорелая шоколадная кожа, на которой оставалась только одна белая отметина — шрам от вырезанной грыжи, который незаметно скрывался в паховой складке, больше не имели значения: ничего не осталось от тех августовских дней, когда были уничтожены немецкие подводные лодки и можно было уже не тревожиться из-за утонувших моряков, — теперь вся картина стала ему кристально ясной. Ничего не осталось и от его идеальной физической формы — у него были все основания считать это неоспоримым фактом. после обеда он вернулся домой: ему захотелось устроиться в каком-нибудь укромном уголке и что-нибудь почитать. У него была хорошая подборка альбомов по искусству — громоздких фолиантов, которыми он уставил одну из стен своей мастерской; изучая живопись, он собирал библиотеку всю жизнь, но сейчас, сидя в кресле и перелистывая страницы в одном из альбомов, он почувствовал всю нелепость своего положения. Иллюзии, как он вдруг осознал, теперь перестали властвовать над ним, поэтому пухлые альбомы по искусству только усиливали его чувство беспомощности, как бы подчеркивая, что он всего лишь жалкий, нелепый дилетант, и сейчас перед ним раскрылась вся тщета его намерений, которым он, уйдя на пенсию, посвятил все свое свободное время.

Стараясь проводить больше времени с обитателями Старфиш Бич, он в конце концов понял, что они невыносимы. В отличие от него, соседи с удовольствием вели друг с другом нескончаемые беседы, вертевшиеся исключительно вокруг их внуков и внучек, в существовании которых они видели смысл своего существования. Случайно попав в компанию соседей, он иногда испытывал острое чувство одиночества в самой его чистой и изощренной форме. Даже самые умные, самые интеллигентные жители его деревушки были ему неинтересны: одной беседы с ними ему хватало надолго, и больше его не тянуло встречаться с ними. Многие из пожилых пар, переехавших в это место, состояли в браке уже несколько десятков лет, и супругов, казалось, вполне устраивали те отблески семейного счастья, которые оставались еще в их теперешней жизни: старики были настолько привязаны друг к другу, что ему лишь изредка удавалось вытащить на обед какого-нибудь пожилого джентльмена без его жены. С какой бы тоской ни глядел он на такие пары, попадавшиеся ему на глаза с наступлением сумерек или воскресным утром, на неделе оставались еще и другие дни и часы; но даже впадая в жуткую меланхолию, он понимал, что такая жизнь не для него. Он приходил к выводу, что совершенно напрасно переехал в это место и что такое общество мало ему подходит. Он зачем-то решился сменить место жительства и обстановку, когда на самом деле он должен был сидеть на одном месте, прочно пустив корни, как это делают все в его возрасте, и, как и прежде, заниматься своим делом, возглавляя художественный отдел в своем агентстве.

Его всегда привлекала стабильность, но не застой. А здесь было болото. Здесь он не находил никакого утешения, здесь была пустота под видом успокоения, и не было никакого пути назад, к тому, что осталось за спиной. Им постоянно владело чувство «инакости» — «инакость» было словечком из его лексикона для определения собственного теперешнего бытия; этот термин был незнаком ему, пока его ученица, Миллисент Крамер, не употребила его, описывая свое состояние, и тогда это непривычное сочетание звуков резануло ему слух. Теперь ничто на свете не вызывало у него любопытства, и ничто на свете не могло удовлетворить его: ни его занятия живописью, ни семья, ни соседи, ни даже молодые женщины, утром проходящие мимо него по деревянному настилу вдоль океана. О боже, думал он, ведь когда-то я был человеком! Вокруг меня кипела жизнь! И я был полон сил и энергии! Все! Никакой больше «инакости»! Был же и я когда-то живым человеческим существом!

Во время прогулок ему постоянно встречалась одна девушка, и, когда она пробегала мимо, он всегда приветствовал ее; и вот однажды утром он специально вышел поздороваться с ней. На бегу она всегда улыбалась ему, махнув рукой в ответ, а он оставался на месте, покинутый и одинокий, — ему оставалось лишь с печалью смотреть ей вслед. Но на этот раз он нарочно остановил ее.

— Мисс! — крикнул он. — Мисс, я хотел бы поговорить с вами!

И вместо того чтобы отрицательно покачать головой и бросить: «Я сейчас не могу» (как он предполагал), она развернулась и трусцой поспешила обратно, возвращаясь к тому месту, где он ждал ее. Она, вся мокрая от пота, остановилась в полуметре от него, положив руки на бедра, — крохотное создание с идеальными формами. Она сделала паузу, чтобы отдышаться, и, постепенно приходя в себя, продолжала постукивать пяткой по деревянному настилу, напоминая бьющего копытом нетерпеливого пони; одновременно она с любопытством разглядывала незнакомого мужчину почти двухметрового роста, с лохматой седой шевелюрой и темными очками на носу. К счастью для него, случайно выяснилось, что в течение последних семи лет она работает в рекламном агентстве в Филадельфии и что раньше жила здесь, на побережье, а теперь приехала домой, чтобы провести здесь двухнедельный отпуск. Она была потрясена до глубины души, когда он сообщил ей название нью-йоркского рекламного агентства, в котором он проработал почти всю свою жизнь; имя его начальника стало уже легендой, и хотя эта тема никогда не интересовала его, в течение последующих десяти минут они беседовали только о рекламе. Ей было уже около тридцати, но из-за длинных пышных каштановых волос, которые она завязывала на затылке в «конский хвост», из-за шорт, короткого спортивного топика и маленького роста ее вполне можно было принять за девочку лет четырнадцати. Он старался отвести взгляд от ее округлых, крепких грудей, которые вздымались под топиком и опадали при каждом вздохе. Он испытывал настоящие муки, заставляя себя отвернуться от нее. Сама мысль о ней была оскорбительна для всякого здравого смысла, и одновременно она представляла угрозу для его рассудка. Его возбуждение невозможно было сравнить ни с чем, что когда-то случалось в его жизни или же могло случиться. Ему приходилось не столько скрывать свой неудовлетворенный голод, сколько стараться удержать себя в рамках приличия и не сойти с ума в попытках побороть его. И все же он упорно продолжал начатый разговор, двигаясь к намеченной цели, и до конца не веря тому, что можно подобрать такие слова, которые могли бы спасти его от поражения, он сказал:

— Я видел, как вы бегаете.

Она удивила его, ответив:

— А я видела, как вы наблюдаете за мной.

— А вы любите рисковать? — услышал он свой голос и, задав ей этот вопрос, почувствовал, что ситуация уже вырвалась из-под контроля и что события развиваются слишком быстро; он окунулся с головой в новое приключение, ведя себя еще более безрассудно, чем в тот раз, в Париже, когда надевал на шею Мерете кулон, усыпанный бриллиантами, украшение, стоившее целое состояние. Тогда Феба, его верная жена, и Нэнси, любимое дитя, были в Нью-Йорке и дожидались его возвращения — он разговаривал с Нэнси накануне, всего за несколько часов до ее приезда из летнего лагеря, и все же он сказал продавщице в ювелирной лавке: «Мы берем его.