– Та выставлены ж оне былы, – злобно прорычал атаман, вытаскивая из-за строя беднягу-часового. – Тильки, вин, сволочь малотверёзвая, приняв на хрудь и заснул, лайдак скаженный! У-у-у, бисов сын!

«Сволочь малотверезвая» хлюпала носом, вытирая кровавые сопли.

– Ладно, хлопцы. С оружием – разберемся, – немного успокоил капитан свой личный состав. – А для начала научимся строиться как положено. И как положено ходить…

Февраль 1826 года. Москва

В последние два месяца древняя столица начала оживать, чему способствовал народ, прибывающий из разных мест. Из Смоленска и Киева, Минска и Новгорода, Варшавы и Бердянска. Но больше всего ехало из Санкт-Петербурга. Двигались в почтовых кибитках и в каретах, мужицких розвальнях и пешком. Прибывали и поодиночке, и семьями, с любовницами и престарелыми тетеньками, мопсами и клавикордами. Все гостиницы и постоялые дворы переполнены петербуржскими чиновниками, не пожелавшими служить Временному правительству, офицерами, отказавшимися присягать непонятно кому, купцами. Господа московские обыватели сумели изрядно подзаработать, сдавая в наем комнаты и даже углы. Так, в домике ткача Шерстобитова (допрежь муж, жена и трое девок на выданье едва поворачивались меж ткацкого стана) окромя хозяев проживало два прапорщика, один отставной подпоручик и миловидная барышня, приходившаяся кому-то то ли сестрой, то ли любовницей. Тесновато, зато девки теперь с приданым, по весне можно замуж выдавать. А на задворках, в баньке, поселилась семья ювелира Зибельмана из восьми человек (если не считать престарелой тетушки, приходившей только ночевать). Москва прибавлялась не только благородными господами и торговцами. Притекло немало и простого, ремесленного люда. Уж этим-то как бы и терять нечего, но отчего-то не заладилось с «народным правительством». Были и те, кого привело в Москву желание заработать. Там, где много людей, там много заказов. Нужны плотники и столяры, возчики и грузчики. А для благородных – мамки-няньки, дворники и конюхи. Из Московской губернии, из Рязанской и Тверской потянулись на заработки крестьяне, благо зимой в деревне работы немного.

Из-за многолюдства потянулся и другой народец – шулера (ну, надо же господам досуг скоротать!), проститутки и совсем откровенные разбойники. И все заботы свалились на голову генерал-губернатора Голицына. Мало в Москве, что ли, своих бандитов? А из-за того, что народ живет, где попало и как попало, то тут, то там стали вспыхивать огни пожаров. А где, спрашивается, брать помещения и провиант для армейских полков, прибывающих в Москву? Из всего случившегося Дмитрий Владимирович отметил только один положительный момент – напрочь пропали все бездомные собаки. Но все же, все же… Несмотря на зиму и трудности, на теле Москвы перестали зиять прорехи и заплаты, остававшиеся от Великого пожара осьмсот двенадцатого года! На месте пустырей и пепелищ появлялись двух и трехэтажные дома и небольшие домики. Городские плотники, которые еще осенью дрались лютым боем с крестьянскими отходниками, нынче мирно пили со вчерашними конкурентами. Недостатка в заказах не было. Вот только цены на бревна и доски выросли раза в два, а бревна поступали свежесрубленные, сырые. Наступит весна и дом «поведет»! Но для тех, кто не имел своего угла, это казалось несущественным. Главное – пережить зиму, а там уж как-нибудь – надставят, переложат, новый венец подведут. Или: авось обойдется и ничего не покосится!

За какой-то месяц город разросся почти на столько же, на сколько за десять лет губернаторства Голицына. С разбойными людишками, правда, пришлось повозиться. Но присутствие в городе значительных воинских сил позволило решить все проблемы в кратчайшие сроки – вместо стариков-сторожей, вооруженных колотушками, и солдат-инвалидов, гораздых спать в караульных будках, на ночные улицы было брошено несколько отрядов улан и пехоты под командованием не унтер, а обер-офицеров, которым вменялось в обязанность задерживать всех подозрительных личностей. А после десяти часов вечера всякое передвижение было вообще запрещено! Понятно, что исключение составляли лекари, направлявшиеся к пациентам, роженицы, которых родственники везли (или вели) к бабкам-повитухам. Ну, и еще те, кто имел при себе бумагу, подписанную либо самим императором, либо генерал-губернатором Голицыным. Нарушителей тащили в ближайший участок и начинали выяснять – куда, зачем и почему, милостивый государь, вы направлялись? Или, смотря по виду – куда прешь, морда каторжная? Ну, а если у кого хватало смелости или дурости оказать сопротивление, с теми и не церемонились.

После десятка повешенных на улицах стало тихо и спокойно. Правда, светское общество восприняло идею «комендантского» часа отрицательно, а любители полуночных балов и раутов сильно возмущались. Был случай, когда два лихих пехотных капитана, возвращавшихся с бала, попытались проткнуть караульного подпоручика. Но нижние чины, вместо того, чтобы позволить господам офицерам благородно помахать клинками, поступили очень неблагородно: у первого капитана выбили прикладом саблю (попутно сломав челюсть и руку), а второго, схватившегося за пистолет, тут же и застрелили. После подобного карамболя балы стали начинаться засветло, а заканчиваться, как и положено, – в девять часов вечера, чтобы у господ балетоманов было время разъехаться по домам.

Улицы Москвы теперь казались вымершими с десяти вечера и до пяти утра, и посему для обывателей и гостей столицы (ежели кто не спал еще, а сидел у окошка, пялясь на пустынные улицы) появление конного отряда показалось странным. Во-первых, для патруля или ночного дозора отряд был чересчур многочисленный. Во-вторых, где это видано, чтобы патруль был «разнокалиберный» – кто в шубе, кто в шинели, а кто и вообще – в одном мундире, но с генеральскими эполетами? В-третьих, если кто-то сумел уловить сквозь ставни и окна обрывки фраз, насторожила бы мешанина разноязычных слов. Ну, смесь французского с рязанским никого не удивляла. Но тут к привычным «зараза» и «мон шер» прибавлялись совсем непонятные. Вот что, например, означает «Wcezorowanego Москва»? Ну, Москва, понятно. Но почему пустынная зимняя Москва, это самое – «wcezorowanego»?[3]

Правда, когда всадники принялись выяснять «Ф ктурым керунку ишьчь?», то стало понятно без перевода, что коли руками машут, значит, дорогу ищут. Народ, от греха подальше, тушил лучинки и задувал свечки, задумываясь – будет стрельба или нет? И никто из глазастых москвичей не узнавал в передовом всаднике человека, считавшегося русским императором в течение двух недель.

Константин Павлович, Великий князь, наместник императора в Царстве Польском, главнокомандующий Волынского и Литовского корпусов, кавалерийской дивизии, кавалер многих иностранных орденов (российских, само собой, с рождения) прибыл в Москву. Узнав у патруля (командир, признав Великого князя, пропустил без пропуска), что брат квартирует у губернатора, вместе со свитой двинулся к резиденции Голицына. Подъехав, Константин Павлович присвистнул. Так он оценил фортификационные возможности: трехэтажное здание обнесено двойной оградой – внешней, решетчатой и внутренней, кирпичной. С одной стороны примыкала Москва-река, а со всех остальных – пустыри. Подойти незамеченным невозможно, зато – очень удобно защищать. Не резиденция, а крепость. «Ишь, как Мишку-то старый хрен бережет! – пренебрежительно хмыкнул Константин Павлович. – Верно, смотрит мальчишка в рот Голицыну, советы спрашивает».