Зря он раскладывал по тарелочкам вкуснятину, которую нашел в холодильнике, напрасно откупоривал бутылку вина. Им не елось и не пилось. И слова были не нужны. Они смотрели, как подергиваются серым пеплом красные угли в камине, и слушали, как стучит по крыше ветка сосны.

– Она всегда так?

– Всегда, когда ветер. А когда безветрие, тогда тихо. И только углы сруба трещат от холода. Будто за окнами медведь шарится. Ты боишься медведей? – Зиновьев поймал Дашкину руку, ее пальцы, чертившие узоры на подлокотнике старого кресла, и прижал ее к своей щеке.

– С тобой – не боюсь! – Дашка почесала у него за ухом, и Зиновьев чуть не замурлыкал.

* * *

Как они ни оттягивали этот момент, он все-таки наступил. И снова Зиновьев отметил, что все необычно. Так только первая близость случается. Причем тогда, когда люди близки духовно до той степени, что им этого уже мало и хочется еще большей близости. Только так, а не иначе. И кто-то невидимый трогал ледяными пальцами позвоночник у Зиновьева. И Дашкины волосы льняной завесой скользнули с дивана до пола, и в них играли блики каминного огня. Она завернулась в мягкий плед и нежилась, словно кошка на солнце. На краешке дивана под уголком пледа пристроился Зиновьев, не сводивший глаз с Даши.

А в окно пялилась на них наглая луна.

– Михалыч, мы с тобой с луны свалились, – ласково промурчала из-под пледа Дашка. – И еще у меня беда...

– Какая? – встрепенулся Зиновьев.

– У меня... крыша улетела!

– Далеко?!

– Далеко. На юг. Обычно так происходит поздней осенью, сразу после того, как улетают утки и гуси. И ведь могли бы не лететь никуда! Им и тут неплохо зимуется! Но стоит одной сорваться, как непременно за ней вторая снимается с насиженного места. Крыши – птицы парные, как лебеди. А глядя на одну пару, и другие зашуршат, поднимутся на крыло, и... поминай, как звали! И не успеешь им «до свидания» сказать, как они помашут на прощание и исчезнут с глаз долой, оставив далеко внизу на земле вереницу обескрышенных домов. Да еще тех несчастных, у которых крыши летать не умеют. Эти неумехи долго-долго с завистью смотрят, задрав трубы вверх, пока не исчезнет вдали на горизонте клин улетающих крыш...

– Дашка! Да ты фантазерка! Я люблю тебя. С крышей ли, без крыши ли. Люблю, потому что ты – мой подарок, и сегодня – мой день.

– Наш...

– Ну хорошо, наш!!! День свалившихся с луны с сорванными крышами! Ты – мой подарок, – повторил он.

* * *

К подаркам Василий Михайлович Зиновьев всегда относился трепетно. Он испытывал глубокое чувство благодарности к дарителю и огромную радость от обладания подаренной вещью. Это у него с детства. Как-то зимой Васька простудился и сильно заболел. Он сидел дома с перевязанной шерстяным кусачим шарфом шеей и с завистью смотрел во двор-колодец, где гуляли дети. Было много снегу, и детишки с удовольствием копали его. Почти у каждого была деревянная лопатка. Незадолго до болезни Васька видел такую же в магазине игрушек. Он даже цену знал – 70 копеек.

– Мамочка, а семьдесят копеек – это много или мало? – спросил он тогда.

– А это как смотреть. Если покупать пальто или шапку, то этого мало. А если хлеб, молоко и картошку – то много.

– Мамочка, я хочу лопатку! Она стоит как картошка, молоко и хлеб! Мы можем такую купить?

– Можем! Вот снег выпадет, и купим!

И вот снег выпал, а Васька заболел! И не до лопатки им было совсем. У Васьки увеличились миндалины, и врач не разрешала ему гулять. Даже в поликлинику они не ходили. Врач и сестра приходили к нему домой сами.

– Мам, лопатку хочу!

– Вася, поправишься и купим!

Васька горько вздыхал: почему-то он никак не поправлялся. Более того, врач, последний раз осмотрев его горло, сказала маме:

– Надо делать операцию.

Мама заплакала, а глядя на нее, и Васька захныкал.

Вечером мама, вытирая глаза платочком, рассказывала папе, что Ваське придется удалять миндалины. Родители обсуждали этот вопрос весь вечер, а Васька загрустил не на шутку: покупка лопатки, похоже, откладывалась на неопределенный срок.

Потом Ваську положили в больницу, и мамы рядом не было. Он от горя забыл на какое-то время про свою мечту. Потом было много страха и боли и слез в подушку.

А затем Ваську выписали из больницы. Его забирали мама и папа. Васька думал, что он уже поправился и пойдет сразу гулять, но его завернули в сто одежек, у самого больничного крыльца посадили в такси, и Ваське было видно только низкое хмурое небо в окошке и голые ветки деревьев, которые росли вдоль дороги.

– Васька, миленький! Про «гулять» пока не может быть и речи! Надо посидеть дома. Ты же слышал, что тетя врач сказала?! А потом будешь много гулять.

– И ты купишь мне лопатку?

– Конечно! Правда, сынок, зима-то почти кончилась, пока ты в больнице лежал, и копать этой лопаткой уже нечего, уже надо покупать лопатку другую – скоро можно будет песок копать!

– Не хочу другую! Хочу эту!

– Да купим и эту!

– Я так хочу ее, мамочка! Она деревянная, беленькая и пахнет лесом! Правда! Я у Вовки из седьмой квартиры ее нюхал.

Это добило маму, и в тот же день она принесла из магазина долгожданную игрушку.

* * *

– Дашка! Ты знаешь, я так истомился в ожидании, что из рук не выпускал эту лопатку, на черенке которой папа написал химическим карандашом «Вася Зиновьев», чтобы не перепутать с чужими. Но снегу больше не было! Дашка! Я даже в кровать ее утаскивал!

– Кого? – вздрогнула от неожиданности Дарья.

– Лопатку!

– Значит, я – лопатка! Со мной ты тоже спишь!

– Даш! Не сплю! Что ты! Я люблю тебя. Я тебя обожаю...

Дашка крепко обняла Зиновьева. Она не переставала удивляться этому человеку, который при знакомстве с Дарьей повел себя как заботливый родитель, всего час назад был нежным влюбленным, а сейчас – маленьким ребенком.

Ей было очень хорошо с ним, спокойно и безмятежно. Она уснула у Зиновьева на руке, и он боялся пошевелиться, чтобы не потревожить ее. И пролежал до утра без сна, раздумывая о том, как теперь будет дальше.

А под утро он задремал, и ему снились улетевшие на юг крыши, его и Дашкина. Они летели, крепко взявшись за руки, помахивая крыльями из серебристой деревянной дранки. Пара крыш, которые не удержались на крепких остовах домов, закружились в буре чувств и унеслись в неизвестном направлении.

* * *

Их следующий день прошел тихо и празднично. Таким бывает 1 января, когда после шумной новогодней ночи наступает затишье, когда уходят гости, когда перемыта вся посуда и день медленно ползет час за часом, прерываясь поздравительными звонками и обедом из прошлогоднего супа.