— Взвоешь, брат, сейчас, — предупредил, подходя с бутылкой, Федька. — Ну ничего, я скоро… самую малость.

— Не буду! — улыбаясь, ответил Сергей.

— Ой ли! Ну смотри…

И он прямо из горлышка влил ему в оба отверстия раны черноватой, жгущейся жидкости. Сергей сдержал крик, вынес боль молча.

— Эх молодец! — заговорил Федька. — А у нас этого ёду боятся, — страсть! Кулику нашему просадили намедни ногу. Так две версты в гору прополз, винтовку не бросил и не пикнул даже. А как ёду, — то никак! Со скандалом кажный раз, хуже бабы.

— Кто же это тебя? Не пойму я все-таки толком, — спросил матрос.

— Я и сам не знаю. Бандиты какие-то! Я думал, это партизаны, а вышло вон как. Значок у них малиновый с месяцем…

— Пилюковцы! — резко сказал Егор. — Казачья сволочь!

Это ихний.

— Что за пилюковцы? — спросил Сергей.

— Кубанцы-самостийники. Пилюк там в ихнем правительстве был. Ну, дак, он у них атаманом. Возле Соч они больше путаются.

Веки Сергея отяжелели, глаза закрывались. Голова горела.

— Ляг! — сказал ему матрос. — Вон тебе в углу на листьях постлали. Укройся моей шубой.

Сергей лег, закрыл глаза. Партизаны вышли. Ему было жарко, но в то же время пробирала мелкая нервная дрожь.

Рука теперь тяжело ныла и повернуться, даже чуть-чуть, было больно. Он чувствовал, как раскраснелось его лицо и как горячая кровь толчками била где-то близко под кожей.

«Хорошо! — подумал он — Хорошо, что все-таки я у своих…»

И когда через несколько минут в землянку вошел Егор, то он увидел, как, разметавшись, тяжело дышит, но все-таки спит новый партизан.

XIV

Прошло две недели с тех пор, как убежал из города в горы Сергей. Рука еще болела, и двигать ею было трудно.

Партизан кругом было много, но отрядами держались они небольшими, чтобы скрываться удобнее. Вокруг Сошникова сгруппировалось человек тридцать-сорок.

Народ боевой и видавший виды. Сам Сошников матрос, из тех, от которых еще в феврале пахло октябрем, был старым партизаном, еще со времен германской оккупации Украины. Он не был хорошо развит политически, не был даже как следует грамотен. Но это не мешало ему быть хорошим профессионалом-повстанцем, ненавидеть до крайности белых и горячо защищать Советскую власть. Он крепко ругался, крыл и в «бога» и во все, что угодно; но при случае, не видел ничего зазорного в том, чтобы в меру выпить.

Самою сильною бранью считал он слово «соглашатель».

Потом Егор. Озлобленный донельзя и жестокий до крайности ко всем, кто принадлежал к «тому» лагерю, независимо от профессии, пола и возраста.

Когда-то давно он был рабочим литейного цеха, про который вспоминал с ненавистью, который, как он говорил, «прожег и прокоробил его до последней жилы».

Прямо с завода он попал в солдаты. За какую-то провинность оттуда — в дисциплинарный батальон. Озлобленность постепенно нарастала. А тут еще война, и, даже не заехав домой, он угодил на фронт.

— Всю жизнь промотался хуже собаки, — говорил он. — Другому хоть что-нибудь, передышка какая, ну хоть обман какой-нибудь на время, а у меня — ни черта!

— А пропади они все пропадом! — отвечал он с озлоблением, когда матрос или еще кто-нибудь из товарищей старался удержать его от излишней жестокости.

Он дружил с Сошниковым и считался его помощником.

Близко узнал еще Сергей Силантия Евстигнеева, или, попросту, дядю Силантия. Это был простой мужик иногородний, как назывались крестьяне в казачьих станицах. У него где-то «там» была своя немудрящая хатенка, хозяйствишко, баба и девчонка Нюрка, о которой он очень тосковал. Ему совсем не по нутру были все эти сражения… выстрелы… войны… и все его мечтания были всегда возле «землишки», возле «спокоя». Раньше забитый и эксплуатируемый, он верил в то, что большевики принесли с собой «правду», и что скоро должно все хорошо «по-божьи» устроиться. Но вышло все как-то не так. Пришли белые, и первые плети он получил за то, что ходил за офицером и доказывал ему, что никак нельзя ему без отобранной лошаденки. Потом пришли красные, и на квартиру к нему стал комиссар. Потом пришли опять белые, и ему всыпали шомполами уже за комиссара и поводили «в холодную». Из «холодной», испугавшись, как бы не было еще чего хуже, он убежал и с тех пор бродит с партизанами, скучает по дому, по хозяйству и по Нюрке.

Был еще Яшка, который где только не шатался. Служил полотером, работал грузчиком и собачником, а в дни революции одним из первых ушел в славную Таманскую армию.

И черный, как смоль, грузин Румка, спокойный и медлительный.

Как-то раз Сергей стоял и разговаривал с Егором.

— Румка! пойди сюда! — позвал тот.

— Зачэм? — не вставая отвечал Румка.

— Пойди, когда говорят!

Румка встал лениво и медленно подошел.

— Ну?

— Вот, смотри! — сказал Егор, отворачивая у того ворот рубахи. — Хорошо?

И Сергей увидел, что вся шея у него исчеркана глубокими, недавно только зажившими шрамами.

— Что это? — с удивлением спросил он.

— Офыцэр рубал, — ответил флегматично Румка. — Шашкой рубал на спор.

Офицер, оказывается, был пьян, а у Румки больше виноградного не было. Офицер рассердился и сказал, что будет Румке рубить голову пять раз. Если срубит, то его счастье, а нет — так Румкино. Офицер был здорово пьян, попадал не в одно место и свалился скоро под стол, так и не отрубив головы. Счастье было, безусловно, Румкино.

И много других, таких же, как эти, было в отряде.

Озлобленные на белых — уходили к красным. И горе казаку, горе офицеру, попадавшему в их руки. Жестока была партизанская месть.

XV

Яшка сидел на камне, недалеко от костра, над которым в котле варилась обеденная похлебка. Он наигрывал что-то на старой затасканной гармонии. Играть, собственно, Яшке сейчас не хотелось, а хотелось есть. Но до обеда надо было чем-нибудь убить время.

— Ты подкидывай дров-то побольше! — предложил он, — эх ты, карашвиля несчастная!

Румка, исполнявший обязанности кашевара, посмотрел на него лениво и ответил равнодушно.

— Играй сэбэ! Сами знают.

Яшка положил гармонию и подумал, что хорошо бы попросить у Румки поглодать мосол из котла. Но сообразив, что тот не даст наверное, потому что попросят другие, вслух обругал его «жадюгой» и пошел прочь.

Подошел к Силантию, который, сидя на чурбаке, подшивал к своему сапогу поотставшую подошву. Тот работал сосредоточенно и внимательно, точно делал дело большой важности. Да и еще бы! Сейчас немного, потом побольше, и начнет тогда рваться. А где же возьмешь другие?

И потому он с неудовольствием посмотрел на