class="p1">— Ее больше нет, — шепчет санитарка, и я вижу, что она права: женщина, которая не смогла быть моей матерью, оставила лежащее в кровати тело. Она напоминает мне увядший осенний листок, пустую неинтересную оболочку умной своенравной личности. Наверное, мне надо было бы заплакать, ведь этого требуют обстоятельства, но не могу. Мне кажется, это маленькое мертвое тело не имеет ко мне никакого отношения, совершенно немыслимо, что оно носило меня в себе, защищало и питало все месяцы до моего рождения.

— Глаза закрывать будете? — спрашивает санитарка на немного неповоротливом исландском, и я таращусь на нее, как дурочка: зачем я должна глаза закрыть?

— Ее глаза, — говорит она с теплой улыбкой. — Не ваши.

— Ах, да, конечно, — выдавливаю из себя я и шарю по ее лицу, пальцы касаются лба, тонких бровей и век, сухих, как крылья бабочки, натягивают их на выпученные тусклые глаза.

Я стою над ней и глажу ее тощую щеку, касаюсь ее лица в первый и последний раз, и вот уже мои слезы капают ей на грудь. Этот плач удивляет меня саму, он нелогичен, ведь Гудрун Ольга не заслуживает ни моих слез, ни молитв. И все же я стою у ее кровати, плачу и молюсь за нее изо всех сил — прошу Бога, в которого никогда не верила, простить ее и проводить в лучший мир.

Впрочем, тут и без этого глупостей хватает.

Похороны малолюдны; я сижу в маленькой кладбищенской часовне рядом с мужем, а Салка и Эрн остались дома. Не вижу причин звать их с собой на эту одинокую грустную церемонию: так никто не должен умирать, так никто не должен жить — без общения, без друзей. Единственные скорбящие, кроме нас, — полторы калеки из университета и Общества культурных связей с Россией; мужчина лет шестидесяти, сухой и холодный, легонько пожимает мне руку, представляется издателем моей матери, произносит слова соболезнования и спрашивает, где ему можно достать последние страницы ее переводов. Ведь кто-то должен продолжить дело ее жизни, подхватить нить там, где она ее выпустила.

Музыку для похорон она выбрала сама: вальс № 2 Шостаковича, русскую народную мелодию, революционные песни, которые исполнили на слегка фальшивящем органе.

Мы вместе бубним:

А когда падет на сердце горе

и зайдет светило в черноту,

вспомнил тех, что умерли, лелея

властную и дерзкую мечту[20], —

и меня начинает трясти. Кристинн обнимает, прижимает к себе, я плачу, уткнувшись в его пиджак, всхлипывая, как ребенок. Он гладит меня по щеке, целует в лоб.

— Она старалась, как могла, — говорит он. — Жизнь у нее была непростая. Но сейчас она обрела покой.

— Знаю, — всхлипываю я. — Но не могу понять, почему мне так грустно?

— Ты ее любила, несмотря ни на что, — отвечает он. — Была к ней добра. Ты показала себя сильной, старательной. Я тобой горжусь.

Я сжимаю его руку: мне так повезло, что у меня хороший муж! Спутник, который идет со мной по жизни, поддерживает меня в горе и в радости.

Ко мне закралось сомнение? Червь заполз в душу?

Не думаю. Я довольна.

Умерла моя мать, а я не она. Я живу своей счастливой безопасной жизнью с моим хорошим мужем и моей красивой семьей.

Горе уступает место благодарности, у меня выступают слезы радости.

На следующий день я отправляюсь в ее квартиру и осматриваю наследство. Про Гудрун Ольгу не скажешь, чтобы она в жизни гонялась за вещами. Некоторые из ее книг забирает МИР[21], другие мне удалось пристроить в университет, а большая часть идет на утилизацию. Немногочисленная мебель отправляется туда же: она слишком ветхая и прокуренная, чтобы кто-нибудь взял ее себе. Самой мне не хочется брать ничего, кроме выцветшего акварельного рисунка, изображающего Красную площадь, и нескольких фотографий, где мы с ней вместе: стершаяся деланая улыбка, широченные брюки.

И это уродливое зеркало. Я собралась отнести его в благотворительный магазин, но потом решаю оставить себе в порыве какой-то сентиментальности, который сама не в силах объяснить. И уношу домой, но оно никуда не подходит на светлых стенах среди наших современных, со вкусом выполненных вещей. В моем домашнем кабинете ему не место, так что размещаю его в своем университетском кабинете среди книжных полок и географических карт. Там оно и висит: запыленное, безропотное и тихое, оно так долго отражало мою мать, пока та работала за письменным столом, что мне кажется — она так в нем и осталась и иногда мелькает, дразня меня.

Крепдешин

— Купи себе что-нибудь красивое, ты же заслужила. — Муж держит меня за плечи и зарывается носом в мои волосы. — Платье, жакет, красивую кофточку — тебе не помешает.

Он рад и доволен быть со мной, только вдвоем в центре города, впервые за долгие месяцы.

— Мы слишком много работаем, — говорит он. — Лишь по ночам друг друга и видим. А брак надо поддерживать, нельзя его запускать, иначе он развалится, это совместное предприятие, им управлять надо как пароходной компанией. — Мне чудятся в его голосе нотки обвинения, хотя он работает ничуть не меньше моего. Ему кажется, будто я отдаляюсь, ведь и впрямь иногда так задумываюсь, что не слышу, о чем он говорит; иногда даже выпадаю на целый вечер: он что-то вещает, а я киваю, соглашаюсь со всем, но не слышу ни слова из сказанного.

— Ты вообще тут? — спрашивает он порой. — Куда ты пропала?

Я вздрагиваю и отвечаю:

— Ах, я так устала.

Но он прав, я бываю очень далеко: в отцовских объятиях — читаю о геологических слоях; в самолете Bombardier — наблюдаю, как в эруптивной колонне набухают и лопаются тучи; в недрах земли, в темноте, думаю о вязкости, параллельных осях и давлении. Эта способность отдаляться была у меня всегда. Но после смерти Гудрун Ольги она усилилась, словно рухнула преграда, и мое внимание утекло прочь, моим мыслям стало тесно на старых местах.

Но сейчас лето, светит солнце, и наш маленький центр города красив: всё в цветах, кипит жизнь. И я здесь: внимательная, любящая; нам удалось пообедать и выпить белого вина в кафе, укрывшись от северного ветра; мы идем по Банкастрайти и улице Скоулавёрдюстиг, взявшись за руки, словно мы на двадцать лет моложе и сообразно этому влюблены, алкоголь бурлит у нас в крови. Мне ничего не хочется, у меня все есть, но я уступаю и захожу в один магазин, ведь порой бывает так весело позволить