Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прежде всего потому, что мы смеялись, как безумные, подумал он. Господи, как же мы смеялись.
— Продолжай, — предложила Джулия.
— Я закончил, — ответил Расти.
— Как бы не так.
— Послушайте, — вмешалась Джоани Кэлверт. — Я уверена, вся эта психология очень интересна, но мне не кажется, что именно сейчас…
— Помолчи, Джоани, — оборвала ее Клер.
Джулия не сводила глаз с лица Расти.
— Почему это для тебя важно? — спросил тот. В это мгновение ему казалось, что вокруг никого нет и говорят они один на один.
— Просто скажи мне.
— Однажды, когда мы этим занимались… мне пришло в голову, что у муравьев тоже может быть своя жизнь. Я понимаю: звучит как сентиментальный лепет…
— Миллионы людей во всем мире в это верят, — возразил Барби. — И тем живут.
— Короче, я подумал: Мы причиняем им вред. Мы сжигаем их на земле, а может, и в их подземных домах. На земле увеличительное стекло Джорджа точно их сжигало. Некоторые просто переставали двигаться, но большинство загорались.
— Это ужасно! — вырвалось у Лиссы. Она вновь теребила Ключ жизни.
— Да, мэм. И однажды я попросил Джорджа это прекратить. Он меня не послушал. Сказал: «Это лакомная война». Я это помню. Не атомная, а лакомная. Я попытался отнять у него увеличительное стекло. В следующее мгновение мы уже дрались, а увеличительное стекло разбилось. — Он помолчал. — Это ложь, хотя тогда я именно так и сказал отцу, и даже порка не заставила меня изменить свою версию. А Джордж сказал родителям правду: я специально разбил увеличительное стекло. — Расти указал в темноту: — Я точно так же разбил бы эту коробочку, если б смог. Потому что теперь муравьи — мы, а коробочка — увеличительное стекло.
Эрни подумал о коте с горящим хвостом. Клер Макклэтчи вспомнила, как она и ее лучшая подруга в третьем классе сидели на ревущей девчонке, которую они ненавидели. Девочка только пришла в школу и говорила с забавным южным акцентом, словно набила рот картофельным пюре. Чем сильнее девочка плакала, тем громче они смеялись. Ромео Берпи вспомнил, как напился в тот вечер, когда Хиллари Клинтон плакала в Нью-Хэмпшире,[173]чокался с экраном телевизора и говорил: «Пью за тебя, сука, уйди с дороги и позволь мужчине делать мужскую работу».
Барби вспомнил тот спортивный зал: жара пустыни, запах дерьма, смех.
— Я хочу сам увидеть ее, — сказал он. — Кто пойдет со мной?
Расти вздохнул:
— Я.
Когда Барби и Расти направлялись к коробочке, украшенной странным символом и излучающей яркий пульсирующий свет, член городского управления Ренни находился в камере, где совсем недавно сидел под замком Барби.
Картер Тибодо помог ему положить тело Младшего на койку.
— Оставь меня с ним, — приказал Большой Джим.
— Босс, я понимаю, как вам сейчас плохо, но есть сотня дел, которые требуют вашего немедленного внимания.
— Я это знаю. И займусь ими. Но сначала мне нужно какое-то время побыть с сыном. А потом ты возьмешь пару парней и отвезешь его в похоронное бюро.
— Хорошо. Я сожалею о вашей утрате. Младший был хорошим парнем.
— Нет, не был, — будничным голосом ответил Большой Джим. — Но он был моим сыном, и я его любил. И это совсем неплохо, знаешь ли.
Картер задумался.
— Знаю.
Большой Джим улыбнулся:
— Я знаю, что ты знаешь. Я начинаю думать, что ты — тот сын, которого мне всегда не хватало.
Картер покраснел от удовольствия и зашагал к ступеням, которые вели в дежурную часть.
После его ухода Большой Джим сел на койку и положил голову Младшего себе на колени. Ран на лице молодого человека не было, и Картер закрыл ему глаза. Если бы не кровь на его рубашке, создавалось впечатление, что он спит.
Он был моим сыном, и я его любил.
Большой Джим сказал правду. Он собирался пожертвовать Младшим, но история уже знала такой прецедент: достаточно прочитать о том, что произошло на Голгофе. И как и Христос, мальчик умер за правое дело. Какой бы урон ни нанесла Андреа Гриннел, все забудется, как только город узнает, что Барби убил нескольких полицейских, включая единственного сына их лидера. С политической точки зрения обретший свободу и строящий новые козни, Барби мог принести немалые дивиденды.
Большой Джим посидел еще какое-то время, поглаживая Младшего по волосам и вглядываясь в его лицо, на котором читался упрек. Потом едва слышно запел песенку, какую пела Младшему мать, когда он, грудной младенец, лежал в колыбельке, глядя на мир широкими, полными удивления глазами:
— «Для малышки лодка — серебристая луна, плывет она в небе, плывет в море сна, а мимо плывут облака… плыви, малыш, плыви… вдаль через море плыви…».
Потом замолчал. Остальное вспомнить не мог. Приподнял голову Младшего и встал. Сердце затрепыхалось, и Большой Джим задержал дыхание… но тут же успокоилось. Он решил, что скоро ему придется сделать еще одну инъекцию верапа-как-его-там, почерпнув препарат из фармацевтических запасов Энди, но пока хватало и других дел.
Он оставил Младшего на койке и медленно поднялся по ступеням, держась за поручень. Картер ждал в дежурной части. Тела увезли. Настеленные на пол газеты впитывали кровь Микки Уэрдлоу.
— Пойдем в муниципалитет, пока сюда не набежали копы, — сказал он Картеру. — День встреч официально начинается… — Ренни посмотрел на часы, — примерно через двенадцать часов. До этого нам нужно много чего сделать.
— Я знаю.
— И не забудь моего сына. Я хочу, чтобы Боуи постарались. Качественная подготовка тела, красивый гроб. Скажи Стюарту: если увижу Младшего в одном из дешевых гробов, которые он держит в сарае, я его убью.
Картер сделал запись в блокноте:
— Я об этом позабочусь.
— И скажи Стюарту, что очень скоро я с ним поговорю. — Несколько полицейских вошли в участок. Выглядели они подавленными, даже чуть испуганными, очень юные и совсем зеленые. Большой Джим поднялся со стула, на котором сидел, восстанавливая дыхание. — Пора идти.
— Я готов, — ответил Картер, но не сдвинулся с места.
Большой Джим огляделся.
— Хочешь что-то сказать, сынок?
Сынок. Нравилось Картеру это слово. Его отец погиб пятью годами раньше, когда врезался на пикапе в один из мостов-близнецов в Лидсе, о чем Картер совсем не сожалел. Отец поколачивал жену и обоих сыновей (брат Картера теперь служил во флоте), но это Картера особо не огорчало: его мать пила кофейное бренди, чтобы притупить отрицательные эмоции, и Картер всегда мог сделать глоток-другой. Нет, отца он ненавидел за вечное нытье и глупость. Люди полагали, что Картер тоже глуп — черт, даже Младший так думал, — но они ошибались. Мистер Ренни это понял, и мистер Ренни никак не тянул на нытика.