как сформировалась наука, и в нем живет страсть к окончательным решениям, от которых экспериментальная наука давно отказалась. Никто со вздохом не спрашивал: «А что дальше?» Никто не говорил: «Мы нашли великий вдохновляющий принцип и определили общие его положения. Давайте теперь трезво изучать все необходимые частности и методы его применения». Вместо этого социализм был объявлен панацеей от всех бед. Его выразили в странных мистических и догматических формулах. «Пролетариат» должен был восстать против «буржуазии», «экспроприировать» ее и так далее и тому подобное.

Старые кальвинистские теологи, столь же непререкаемые и косные, объявили о спасении через пролитую кровь, так и не объяснив более или менее вразумительно, что понимают под этим и как с этим соотносится старая библейская традиция. Не вступай в споры, не создавай трудностей, просто поверь в спасение и покайся. Усомниться значило сделать шаг к отступничеству. И точно так же социалисты заклинали буржуазию, финансовых и промышленных воротил, современных государственных мужей, не усугубляя своей вины и не задавая лишних вопросов, покаяться и добровольно признать «социализацию».

Спрашивать: «А каким это образом?» — воспрещалось.

В настоящее время (а я недавно рассматривал идею экспроприации земельной собственности и капитала в своей книге «Труд, богатство и счастье человечества», 1931) все сводится к вопросу о «компетентном восприемнике». Фабианский социализм, стараясь поскорее заполнить зияющую брешь в своих взглядах, сделал все возможное для того, чтобы добиться практического осуществления идеи социализации. Он пришел к мысли, что любая административная единица: попечительский совет, правительство, муниципалитет, парламент, конгресс — может сыграть роль «общества» и принять на себя обязанность преодолеть наиболее вопиющие экономические трудности. Сидней и Беатриса Уэбб, с непревзойденным упорством удерживая английский социализм в этих узких рамках, настаивали на том, что чуть ли не всякая организация, если в ней займут место «эксперты» или люди, им подобные, может начать действовать с должной эффективностью. С тем же успехом они могли бы «фабианизировать» царизм или совет вождей Берега Слоновой Кости.

Уэбб мыслил своеобразно, и влияние его возымело свой удушающий эффект на британский социализм. Миссис Уэбб привыкла считать себя звездой от политики, и это не давало ей в течение многих лет усвоить мысль, что может существовать какой-то правящий класс, кроме ее собственного, известного ей изнутри. Уэбб, умный чиновник в сравнении с другими, тоже был готов признать прежний правящий класс, при условии, что он предоставит частности доверенным лицам — опытным чиновникам вроде него. В действительности же члены правящего класса, с их социальными традициями, продажным либерализмом, превосходно разработанной парламентской техникой облапошивания наивных демократических избирателей, были последними, кто внял бы призывам мелких чиновников, которые требовали от них, чтоб они сами себя «социализировали». Когда дело касалось их лично, они отбрасывали феодальную мягкотелость. Но парламент был нужен им самим. А тогдашние общественные организации, избранные практиковавшимися тогда случайными методами, отнюдь не прокладывали дорогу к социализму. Другие направления мысли не просматривались, разговоры же о возможных трудностях многим экзальтированным и нетерпеливым приверженцам социалистической идеи казались злокозненным саботажем и препятствием на пути к освобождению мира.

Им казалось, что уже фырчит аэроплан, готовый к полету, и стоит ли откладывать полет только из-за отсутствия карты и схемы аппарата: «Ждать карты и схемы слишком долго», «Так мы никогда не долетим до места назначения». И так далее. Образ можно еще дополнить — они хотели использовать для своих целей вожжи от старого кабриолета.

Я не так был связан с ними политически и организационно, как более активные члены Фабианского общества, и это давало мне возможность глядеть на него со стороны и видеть просчеты в его программе. Проблемы развития социалистического общества, поиски компетентного восприемника начали волновать меня уже в девяностые годы. Не могу вспомнить, что повернуло меня в эту сторону. Но мне предстоит еще сказать в заключительной главе, что под конец эта мысль стала доминировать в моих социальных выкладках.

Попытки поручить все дела просто знающим людям и неудачи подобных поползновений привели, мне кажется, к неразумному, но естественному обращению к бунтарской концепции, политике неповиновения и противостояния преходящим формам социальной несправедливости. В 1886 году я, подобно другим социалистам, меня окружавшим, принимал эту концепцию как нечто само собой разумеющееся, и только потом, когда мой кругозор расширился и мне стала яснее теория социализма, я осознал, сколь случайно и во многих отношениях губительно было обращение к этой концепции и какие оно имело дурные последствия.

В изначально патриархальном социализме Роберта Оуэна было совсем немного демократизма, и только Маркс окончательно соединил идеи демократии и социализма. Он преувеличил бунтарский импульс в современной демократии и начал искать движущую силу революционной перестройки мира в возмущении низов общества. Сама по себе мысль, что именно неудачники, обделенные в битве за собственность, станут ее противниками, совершенно логична, но отсюда никак не следует, что эти общественные слои примут идею коллективной собственности и согласятся с мыслью о компетентном ею управлении. От этого вопроса Маркс с проворством и ловкостью сумел увернуться. Мало-помалу идея классовой борьбы все прочнее подменяла собой идею социализма и перестала в конце концов для многих быть учением о лучшей организации экономики, а превратилась в призыв насильственным путем отобрать краденое добро и воспользоваться им всенародно, то есть всем сообща и никому в отдельности.

Даже те социалисты, которые вовсе не шли след в след за Марксом, бессознательно подчинялись его учению. Его непонимание характера и возможностей английских профсоюзов оказались очень глубоки и заразительны. В Британии, России, Германии и вообще по всему свету социализм стал восприниматься трудящимися не просто как возможность и надежда, но как отмщение, а это уже нечто другое; фабианцы обратились к руководителям профсоюзов, привлекая их к парламентской борьбе в качестве естественных лидеров общества, поставившего перед собой величественную задачу переделки мира. Но вы бы глянули на иных из них и послушали!

Как и большинство окружающих, я поддался этому заблуждению. Я ведь задним умом крепок. Мой отход от современной демократической теории явно противоречил многим моим поступкам. На деле, во всяком случае, я никак не шел впереди своего времени. В этом смысле мои убеждения, опережавшие тогдашний день, находились в разительном противоречии с моей политической линией; здесь я тащился в хвосте. Я напоминал тогда