чтобы предположить, что писатели придерживались совершенно разных аналитических схем. Малашкин противился вульгарному механицизму, поскольку его марксизм устанавливал качественные различия между психическими состояниями. Теоретическая основа его взглядов являлась в каком-то смысле волюнтаристской, почему и были возможны перевороты, «революции» в психике человека, то есть качественные скачки с одного уровня психической организации на другой. Гумилевский же придерживался совсем иной разновидности марксизма, оперирующей в терминах одного лишь количества и пытающейся продемонстрировать материалистическое/энергетическое единство сущности, скрывающейся за различными на первый взгляд явлениями.

У Гумилевского человек представлял собой слои тканей и комок нервов. Он следовал линии убежденных детерминистов, которые полагали, что «новый человек» разовьется постепенно, благодаря научному управлению человеческим организмом. Для Малашкина же «новый человек» был продуктом идеологической революции. Если в «Луне с правой стороны» «загрязнение» – заражение чуждой идеологией, то в «Собачьем переулке» тот же самый термин обозначал проникновение в организм болезнетворных веществ. Если социальная патология у Малашкина – заражение классово чуждыми элементами, то у Гумилевского она указывала на физическое вырождение. Малашкин понимал «молодняк» (изначально – ветеринарное название жеребцов в возрасте от одного до трех лет) как социологический термин для возрастной группы. Для Гумилевского же это было физиологическое понятие, обозначающее юные организмы студентов, находящихся в биологическом процессе роста.

В словоупотреблении Малашкина «класс» – это люди, объединенные одинаковым отношением к средствам производства. В терминологии же Гумилевского класс представал совокупностью индивидуумов с похожими врожденными свойствами. Если для Малашкина природа бездуховна и только история обладает смыслом, для Гумилевского история – это предельный случай биологической борьбы видов за гегемонию; он бы наверняка предпочел разговору Малашкина о преодолении «отчуждения в общественных отношениях» достижение равновесия человеческого вида с окружающей его природой. Наконец, необходимо обратиться к самому понятию «сознание»: в теоретической системе Малашкина оно обозначало самоанализ субъекта, тогда как у Гумилевского – функцию мозга, проявление психической энергии[1803]. Безусловно, различные смыслы, очерченные выше, не всякий раз при своем появлении выступали столь отчетливо. И тем не менее стойкая двойственность, возникающая при сравнении языка двух романистов, подразумевает неизменность конфликтующих интеллектуальных традиций в большевистском дискурсе.

Расходящиеся концептуальные схемы, задействованные писателями, привели к различным объяснениям состояния студенчества. Для Малашкина «интеллигентское окружение» опасно, потому что оно ассоциируется с индивидуализмом, самокопанием и в конце концов душевным срывом и отчаянием. Для Гумилевского труд интеллигенции был столь же опасным, но совсем по другим причинам. Он считал, что чрезмерная умственная деятельность перенапрягает мозг и способствует износу его нервных тканей[1804]. Для Малашкина «вырождение» являлось социологическим термином, отсылающим к скатыванию пролетариата к буржуазному образу жизни. По мнению Гумилевского, тот же самый термин отсылал к медицине, указывая на нарушение психических способностей индивидуума и его впадение в безумие. В первом случае пролетарская норма артикулировалась на социальном уровне как коллективизм. Во втором случае пролетарская норма была физиологической – правильным обменом веществ в организме. Как и следует ожидать, лекарства были различными. Если и тот и другой автор одинаково прославляли завод как противоядие от неумеренной похотливости, то Малашкин делал это, поскольку считал, что желание можно урезонить через воздействие производственного процесса, тогда как Гумилевский рассматривал труд в терминах метаболизма тела рабочего и замещения сексуальной энергии. «Я как марксист-естественник, – поддерживал его комиссар Семашко, – полагаю, что ни одна социально-биологическая проблема (а половой вопрос именно такая проблема) не может быть разрешена правильно без анализа ее биологической стороны»[1805].

Итак, коммунистическая терапевтическая теория была многозначной. Ключевые термины сохраняли известную неопределенность, достаточную для того, чтобы могли возникнуть значительные расхождения, которые порождали различные диагнозы. Поборники разных и нередко взаимоисключающих теорий переистолковывали догматы психологического дискурса по своему усмотрению; это разрешалось до тех пор, пока они утверждали, что выступают от имени коммунистической науки. «Марксизм» служил неизбежным паролем, но можно было спорить о его смысле. Именно способность скрывать противоречия под эгидой общего титула придавала теории всеобъемлющий характер.

В конечном счете дискурсивный аппарат, подпирающий оба произведения, предстает в большей степени единым, нежели разделенным. Взаимодополняемость этих аппаратов позволила двум романистам стать активными участниками одного и того же моралистического дискурса.

1. Освобождение инстинктов

Лев Иванович Гумилевский был известным прозаиком и поэтом, принявшим советскую власть безоговорочно. Большевистская критика признавала, что 36-летний писатель из разночинцев «бесспорно, наш», и причисляла его к «левым попутчикам». Его ценили и в государственных, и в кооперативных издательствах, публиковали сразу. Роман «Собачий переулок» писался по заказу издательства «Молодая гвардия», и все же редакционная коллегия отвергла рукопись. Изданное за собственный счет, произведение оказалось в центре дискуссии о так называемой порнографической литературе. Книгу запретили к повторному изданию, несмотря на поддержку Горького, утверждавшего: «…Судя по всему, что известно мне о жизни современной молодежи, книга вполне своевременна, бьет по больному месту, бьет, как и следует, правдиво и безжалостно»[1806]. Более влиятельным оказался отрицательный отзыв Николая Бухарина: «У нас уж если заскулят, так заскулят! Собачьи переулки, Проточные переулки, Лазики Ройтшванецы – дышать нельзя! Размазывать этакую безыдейную, скучную, совсем неправдивую в своей односторонности литературную блевотину, это дело неподходящее!»[1807] Ленинградский технологический институт, Институт гражданских инженеров и Ветеринарный институт учинили «суд над „Собачьим переулком“». После бурного обсуждения романа студенты постановили, что Гумилевский «оклеветал пролетарское студенчество», поскольку данное им «описание быта рабочей молодежи… грубый поклеп на нее». Оценив идеологическое содержание романа как клеветническое, студенты дали уничижительную оценку и литературным достоинствам «Собачьего переулка», указав, что «авантюрность сюжета, смакование деталей половой жизни приближают его к желтым бульварным романам»[1808]. Автора обозвали пасквилянтом, клеветником. Все, что он когда-либо написал, было объявлено клеветой[1809]. Роман привлек внимание цензурных органов и надолго вошел в список книг, подлежащих изъятию из продажи и библиотек. Политконтроль ОГПУ потребовал немедленно конфисковать тираж, но Ленгублит сослался на то, что в Москве вышло уже второе издание романа.

Гумилевского расстроило, что многие читатели посчитали его роман пасквилем. Писатель настаивал, что так называемая «половая распущенность» молодежи – результат длительной пропаганды всевозможных теорий «свободной любви», что о том же писали в периодике и критики-большевики и что оценки, данные последними, не отличались от его собственной оценки. Более внимательный разбор, уверял Гумилевский, докажет, что он следовал ленинским заветам освещения недостатков – иначе невозможно с ними бороться[1810].

Главные герои «Собачьего переулка» Владимир Хорохорин, Вера Волкова и Анна Рыжинская разделяли идеи сексуального раскрепощения женщины, утверждавшие ее право на свободный выбор партнеров. В центре повествования студент-комсомолец Хорохорин – сын рабочего, ветерана Гражданской войны и делегата от партячейки в правлении некоего университета на Волге. Вопрос