«Голодуют… просят милостыню… сироты… дети…»

Легкий ветер шевелил длинные кисти незавязанного платка, покрывавшего голову Динки, из-под платка виднелся туго стянутый синий герсет и строгое лицо с устремленными вперед, ничего не видящими глазами. Динка шла медленно, держа в руке сложенный вдвое лист бумаги. В ушах, то падая, то нарастая и заглушая голоса птиц, почему-то звучала тягучая украинская песня:

Ой, у поли три крыныченьки…

Динка вошла во двор экономии; не глядя на собравшийся народ, она миновала коровник. Расступившиеся бабы робко кланялись:

– Здравствуйте, барышня!

Прижав руку к щеке, со слезами смотрела на свою подругу Федорка и вместе с народом кланялась ей:

– Здравствуйте, барышня!

Динка тоже кланялась в ответ. На фоне темного платка в руке ее белела бумага. И в торжественной тишине людям казалось, что сама заступница их тяжкого сиротства, эта тоненькая девочка в монашеской одежде с застывшим горем на лице, шла хлопотать за них перед жестокосердым паном…

Около самой усадьбы наперерез Динке бросился Павлуха:

– Обождите, барышня!

Но Динка молча отвела его рукой, прошла по усыпанной гравием дорожке и поднялась на ступени террасы. На пороге стоял сам пан.

– Кохам бога, панночка, что случилось?

Застегнув наспех ворот рубашки, пан Песковский взял Динку за руку и ввел ее на веранду.

– Кто-нибудь заболел? Не волнуйтесь, я сейчас велю заложить экипаж! Это одна секунда.

– Нет-нет! Я пришла к вам… – начала Динка, но голос не повиновался ей, и приготовленные заранее слова, как вспугнутые мышки, мгновенно юркнули в разные стороны, оставив в памяти только серые невразумительные хвостики.

Динка молча протянула пану бумагу.

– Прочтите это, – сказала она, страдая от своей растерянности.

Пан Песковский мельком взглянул на бумагу, повернул ее в руках и с любезной улыбкой подвинул Динке стул.

– Садитесь, пожалуйста!

Динка с убитым лицом присела на кончик стула. «Все пропало», – с отчаянием думала она, потеряв какую-то главную нить разговора, с которой должна была начать. Так бывает, когда человек долго готовится к какому-то визиту и вдруг, войдя в дом «не с той ноги», сразу чувствует, что все потеряно, все идет кувырком, не так, как он хотел и думал…

Положив бумагу на стол и все так же улыбаясь любезной, предупредительной улыбкой, пан Песковский придвинул ближе к Динке свой стул и, опершись на колени руками, свежевымытыми душистым розовым мылом, с любопытством разглядывал темную вдовью фигурку, примостившуюся на краю стула.

– Я слушаю вас, панночка!

– Прочтите бумагу, – беспомощно и упрямо повторила Динка.

– А, бумагу? Сейчас, сейчас прочитаем бумагу! – усмехнулся пан и, полуобернувшись, небрежным движением взял со стола список. Пробежав глазами первые строчки, он недоумевающе поднял брови, заглянул в конец и, пожав плечами, снова усмехнулся. – Кто это дал вам такую белиберду?

– Белиберду? Вы называете это белибердой? – широко раскрывая глаза, спросила Динка.

– Но позвольте, позвольте… – заторопился пан. – Может быть, я не понял, в чем дело? Тут перечислены фамилии вдов и сирот, которые просят милостыню… А что, собственно, я должен делать, абсолютно не указано…

– Ну да… Это я виновата. Мне нужно было сразу сказать. Это солдатки, они просят дать им коров на выплату, они расплатятся с вами работой. У них дети, они голодуют, – залпом выпалила Динка.

– Они голодуют и просят дать им коров? Я понял! Я все понял, панночка, но это не ко мне! – свертывая бумагу и протягивая ее Динке, решительно сказал пан. – Все эти хозяйственные дела в ведении моего приказчика Павло.

– Павло? Вашего Павло? – Динка вскочила, платок упал с ее плеч. – Вы отсылаете меня к этому убийце? К этому гнусному негодяю? – задохнувшись от гнева и обиды, закричала она.

Пан, словно защищаясь, поднял руку и встал.

– Успокойтесь, панночка.

Но плотина была уже прорвана, и охваченная гневом Динка неслась вперед без удержу, без препоны.

– Я не успокоюсь, нет! – кричала она. – Это вы успокоились и держите около себя этого убийцу!

– Бог с вами, панночка. Кого вы называете убийцей? Павло – мой молочный брат, сын моей кормилицы, мы росли вместе… Я доверяю ему, как самому себе… – пробовал урезонить ее пан.

Но слова его вдруг наполнили Динку ужасом, она широко раскрыла глаза и невольно попятилась к двери.

– Так, значит… это вы… вместе сговорились убить Маринку?.. – сраженная неожиданной догадкой, пробормотала она.

Холеное лицо пана побелело, он рванул ворот рубашки, на полу звякнула оторванная пуговица.

– Послушайте… Есть всему предел, – задыхаясь, сказал он. – Я не желаю больше слушать вас. И я удивляюсь, что вы, еще совсем девочка, можете предполагать такую подлость… в человеке, которого вы почти не знаете. Уйдите, прошу вас! – Он сел и, облокотившись на стол, закрыл рукой глаза.

Динка опомнилась, стихла.

– Я не хотела обидеть вас… – робко сказала она. – Я верю, что вы любили Маринку. Но тогда почему же вы не хотите знать правду?

– Какую правду? – не отрывая от лица руки, глухо спросил пан.

– Эту правду знает Ефим, знает все село, знает ее мать…

– Ее мать никого не винила в этой смерти. И вот здесь… – Пан указал на середину комнаты. – Вот здесь… над ее гробом, Павло поклялся мне, что он невиновен…

– Он солгал, клянусь вам! Все село знает, что он солгал! Но люди боятся, он угрожал матери Маринки, что сживет ее со света, если она скажет правду! Он угрожал и Ефиму, но Ефим честный человек, он пришел к вам, но вы не захотели его слушать.

– Вы ребенок. Вам многое не понять. Павло предан мне, как пес. Он бывает крут с людьми, у него много врагов…

– Но мать, родная мать! – снова прервала его Динка. – Она знает все… Ведь прежде чем утопиться, Маринка прибежала к матери… Спросите ее еще раз, пан, выслушайте Ефима и прогоните от себя этого убийцу!

– Довольно, панночка… Мне больно говорить об этом. Вы разбередили мне сердце. Я часто думал: почему она это сделала? Ведь я собирался увезти ее за границу, учить ее. У нее был чудесный голос. Мы должны были уехать вместе. В тот день я привез билеты, но было уже поздно… Вот тут… – Пан выдвинул ящик стола, и перед Динкой мелькнуло девичье лицо с перекинутой через плечо косой и большими доверчиво-счастливыми глазами. К карточке, словно в оправдание перед мертвой, были приколоты какие-то бумажки. – Вот билеты… – сказал пан. Руки его дрожали. Он задвинул ящик стола. – С тех пор прошло пять лет. Я поверил клятве Павло, но я не успокоился. А сейчас вы опять перевернули мне душу. И все началось сначала. – Пан говорил медленно, глядя куда-то в окно на кусты краснеющей рябины. Потом он обернулся к Динке: – Простите меня, панночка! Но я очень устал. Прощайте! – Он открыл дверь и, склонив голову, ждал.