Чарльзом Эдвардом, Генри, Уильямом, а также Элизабет и Ханной — и, хотя отец являлся младшим из братьев, ему дали отцовское имя.

Дядья, двоюродные сестры и братья — все жили в Кенте, так что, я думаю, нас там сменилось несколько поколений. Моего прапрадеда звали Эдвард; у него было шестеро детей и сорок внуков, и семейное древо наше теряется в зарослях бесчисленных Джонов, Георгов, Эдвардов, Томов, Уильямов, Гарри, Сар и Люси — отсутствие оригинальности при крещении поистине удручающее. Дядья мои и тетки, насколько я знаю, не поднялись выше старших слуг или арендаторов, за исключением двоюродных братьев моего отца из Пенсхерста, носивших фамилию Дьюк, которые занялись изготовлением крикетных бит и мячей и преуспели больше других.

Жизнь моего отца посвящена была садоводству и крикету, до последних дней своих он все время проводил на свежем воздухе. Он устроился садовником неподалеку от дома в Редлифе, у мистера Джозефа Уэллса{29}, носившего то же имя, что и отец, но никак не родственника, и летом, отработав свое, как он однажды мне рассказал, бежал бегом милю с лишним в Пенсхерст, чтобы полчасика поиграть в крикет, пока еще можно было различить в сумерках мяч. Он научился всему, что полагалось уметь деревенскому мальчишке, — плавать и обращаться с охотничьим ружьем — и еще выучился грамоте, письму и счету, так чтобы читать что под руку попадет и вести счета четко и аккуратно, но, в какой школе приобрел он эти начатки знаний, я не могу сказать.

Джозеф Уэллс из Редлифа был старым джентльменом либерального склада и со вкусом, и ему полюбился молодой Джозеф. Он много с ним разговаривал, приучал к чтению и давал ему книги по ботанике и садоводству. Когда старик хворал, он брал моего отца под руку и гулял с ним по саду. Отец был очень любознателен. Маленьким мальчиком, ища что-нибудь почитать, я обнаружил в нашей гостиной залежавшийся с давних пор «Спутник юноши» в двух томах и несколько разрозненных номеров «Круга знаний» Орра{30}, которые отец приобрел в этот период своей жизни. Отец неплохо рисовал. Он зарисовывал разные сорта яблок, груш и других фруктов и во множестве собирал и высушивал между листками промокательной бумаги образцы растений.

Старик Уэллс интересовался искусством, и среди его друзей был сэр Эдвин Лэндсир{31}, часто его посещавший в Редлифе, анималист, который способен был вдохнуть человеческую душу в изображения животных. Ему, кстати, принадлежат суровые и бесстрастные львы у подножия колонны Нельсона на Трафальгарской площади. Мой отец несколько раз выступал натурщиком, и в течение многих лет можно было видеть, как он подглядывает за молодой дояркой на заднем плане картины «Девушка и сорока» в Национальной галерее. На этой же картине изображена освещенная лучами солнца пенсхерстская церковь. Но потом все картины Лэндсира были переданы в Тейтовскую галерею в Милбенке, и там неожиданное наводнение погубило или повредило большинство из них, а изображение моего отца попросту смыло.

Я не знаю, где трудился мой отец, когда после смерти своего нанимателя он оставил Редлиф, и чем он занимался до того, как поступил в Ап-парк, где и встретил мою мать. Скорее всего, он служил в Кроу садовником или помощником садовника. Думаю, в ту пору он не знал, как сложится его жизнь, и не был уверен в своем будущем. Время было беспокойное. Отец тогда поговаривал о том, чтобы эмигрировать в Америку или в Австралию. Скорее всего дружелюбие Джозефа Уэллса из Редлифа породило в нем какие-то неопределенные надежды, которые рухнули после смерти старика.

Жаль, что я так мало знаю о жизни отца до того, как он женился. Он, думается, наподобие моей матери, оставался человеком XVIII века, убежденным, что миром правит Господь Бог, препоручивший свои обязанности королю и знати, простому человеку тогда были неведомы новомодные способы разбогатеть, пробиться к богатству он мог лишь через покровительство вышестоящих или получение наследства; иначе ему предстояло от колыбели до могилы прозябать в прежнем ничтожестве. Все это уходило в прошлое, новое подрывало прежнюю систему отношений, но моей матери она казалась вечной и неизменной до скончания веков, да и отец прозревал истину лишь в редкие минуты просветления. Когда они с Сэдди прогуливались в свободные воскресные вечера среди папоротников и обсуждали свое будущее, им и не мерещилось, что вскоре их мир барских усадеб и кучеров, деревенских домишек, придорожных трактиров, лавчонок, плугов на конной тяге, мельниц и обычая прикасаться к шляпе при виде вышестоящего уйдет в прошлое, так как Всевышний обрек этот мир на уничтожение.

Но если в их разговорах во время дневных прогулок и была известная ограниченность, то наедине с собой отец подчас думал иначе. В этом отношении я располагаю лишь намеком, но намеком многозначительным. Однажды, когда мне было лет двадцать, а отцу за шестьдесят и мы с ним шли по лугу возле Ап-парка, он невзначай обронил:

— Когда мне было столько, сколько тебе, я приходил сюда, лежал здесь чуть ли не полночи и глядел на звезды.

До этого я никогда не думал о нем как о человеке, способном считать звезды. Он открылся для меня в этих словах с неожиданной стороны. Мне хотелось бы услышать от него побольше, но я не решился его расспрашивать. Я все пытался задать какой-нибудь наводящий вопрос и получше понять молодого человека, отстоявшего тогда от меня на сорок лет.

— А зачем? — спросил я не слишком удачно.

— Просто размышлял о них.

На этом я и кончил расспросы. Одно дело — интересоваться своим отцом, другое дело — лезть ему в душу.

Но если он способен был оторваться от земли и размышлять о звездах, не значит ли это, что он мог выходить за рамки обыденности и мыслить в планетарных масштабах? Не думаю, что моя мать когда-нибудь размышляла о звездах. Отец Небесный разместил их там во славу свою, и этого ей было достаточно. Отец же никогда подобными вещами не ограничивался.

В дневнике моей матери нет ни слова об обстоятельствах ее брака. Она не упоминает даже о помолвке. У меня