Через четверть часа в Палермо затрезвонили все колокола.

— Ну вот, — сказал король. — Это должно ей помочь.

И Фердинанд продолжал охоту.

Без единого промаха подстрелил он уже девяностого перепела.

— Хотите, Кардилло, побиться об заклад, что я без промаха дойду до сотни?

— Не стоит труда.

— Почему?

— Потому что возвращается гонец.

— Дьявольщина! — проворчал Фердинанд. — Тубо, Юпитер! Пока что подстрелю девяносто первого.

Перепел взлетел, и король подстрелил его. Когда он обернулся, гонец был рядом.

— Ну, как? — спросил король. — Помогли колокола?

— Нет, государь, врачи обеспокоены.

— Врачи обеспокоены! — повторил Фердинанд, почесывая за ухом. — Выходит, дело серьезное?

— Весьма серьезное, государь.

— В таком случае пусть выставят святые дары.

— Осмеливаюсь доложить вашему величеству, врачи говорят, что ваше присутствие настоятельно необходимо.

— Настоятельно! Настоятельно! — нетерпеливо буркнул Фердинанд. — Я не могу сделать больше, чем делает Господь Бог!

— Государь, вот лошадь вашего величества.

— Вижу, вижу, черт побери! Поезжай с Богом, дружок, поезжай, а если не помогут святые дары, я приеду сам.

И он вполголоса добавил:

— Разумеется, когда убью своих сто перепелов. Через четверть часа король и в самом деле настрелял недостающих. Сэр Уильям ненамного от него отстал, он подстрелил восемьдесят семь птиц. Президент Кардилло убил на десяток меньше, чем сэр Уильям, и на двадцать три меньше, чем король, поэтому он был в ярости.

Колокола трезвонили вовсю, и это доказывало, что ничего нового пока не произошло.

— Alia malora! 78 — промолвил, вздохнув, король. — Похоже, она заупрямилась и не хочет кончать дело, пока меня не будет на месте. Что ж, поедем. Верно говорят: «Чего хочет женщина, того хочет и Бог».

И, вскочив на коня, он бросил остальным двум охотникам:

— Вы вольны достреливать до сотни, а я возвращаюсь в Палермо.

— В таком случае, — отозвался сэр Уильям, — я следую за вашим величеством. Долг обязывает меня не покидать вас в такую минуту.

— Хорошо, отправляйтесь, — сказал Кардилло. — А я остаюсь.

Король и сэр Уильям пустили коней галопом. Когда они въезжали в город, колокольный звон прекратился.

— А-а, — сказал король, — сдается мне, что дело сделано. Осталось узнать, мальчик это или девочка.

Они проследовали мимо церкви: все свечи были зажжены, на алтаре выставлены святые дары, церковь битком набита богомольцами.

Вдруг послышался треск петард и в воздух взвились ракеты.

— Славно! — воскликнул король. — Это добрый знак.

В это же мгновение Фердинанд заметил вдалеке знакомого гонца; тот на скаку махал в воздухе шляпой и кричал: «Да здравствует король!» За ним и впереди него бежала целая толпа. Казалось чудом, что он никого не задавил.

Едва заметив Фердинанда, он еще издали крикнул:

— Принц, ваше величество! Принц!

— Вот видите, — обратился король к сэру Уильяму. — Будь я там, ничего бы не прибавилось.

Под народные клики Фердинанд прибыл во дворец.

Там царила всеобщая радость, и короля поджидали с нетерпением.

Герцог и герцогиня Калабрийские приняли близко к сердцу дело синьоры Сан Феличе не ради нее самой — они едва были с нею знакомы, — а ради ее мужа.

Бедный кавалер был ни жив ни мертв от волнения, словно речь шла о его собственной судьбе, и на коленях молился в комнате, примыкавшей к спальне родильницы.

Он достаточно знал короля и понимал, что имеет довольно оснований для страха и мало для надежды.

Молодая мать лежала в постели. Она нисколько не сомневалась в успехе своей просьбы: кто мог бы отказать в чем бы то ни было этому прекрасному ребенку, которого она в таких муках только что произвела на свет? Это было бы кощунством!

Разве не станет этот младенец в один прекрасный день королем? Разве не будет доброй приметой, если он войдет в жизнь через врата милосердия, лепеча слово: «Пощады!»

Поскольку дед не присутствовал при рождении принца, того успели к прибытию короля обмыть и одеть в великолепное кружевное платьице. У него были белокурые волосики — наследственный признак австрийской династии, удивленные голубые глаза, глядевшие невидящим взором, кожа свежая, как лепесток розы, белая, как атлас.

Мать положила его возле себя и неустанно целовала. В складки платьица, надетого поверх королевских пелен, она вложила прошение о помиловании несчастной Сан Феличе.

Крики «Да здравствует король!» слышались на улице все ближе к сенатскому дворцу.

Герцог побледнел: он так боялся отца, что ему чудилось, будто он повинен чуть ли не в оскорблении королевского величества.

Герцогиня оказалась более мужественной.

— О Франческо, — сказала она, — не можем же мы покинуть на произвол судьбы эту женщину!

Кавалер Сан Феличе услышал эти слова и, отворив дверь алькова, показал свое бледное и встревоженное лицо.

— Ах, мой принц! — произнес он с укором.

— Я обещал и сдержу слово, — ответил Франческо. — Я слышу шаги короля; не показывайся или ты все погубишь.

Сан Феличе прикрыл дверь смежной комнаты в тот самый миг, когда король отворял дверь спальни.

— Ну вот, ну вот, — заговорил он, входя, — все кончилось, притом наилучшим образом, благодарение Богу! Поздравляю тебя, Франческо.

— А меня, государь? — спросила родильница.

— А вас я поздравлю, когда увижу ребенка.

— Государь, вы знаете, что я имею право просить о трех милостях, раз я дала престолу наследника?

— Если это славный малец, вы их получите.

— Ах, государь, он ангелочек!

И, взяв ребенка на руки, она протянула его королю.

— Ого, клянусь честью, я и сам не смог бы сработать лучше, хоть я и мастер на такие дела! — сказал король, взяв у нее младенца и повернувшись к сыну.

На секунду воцарилась тишина, присутствующие затаили дыхание, у всех замерло сердце.

Ждали, когда же король увидит прошение.

— А это что? Что у него под мышкой?

— Государь, — сказала Мария Клементина, — вместо трех милостей, положенных наследной принцессе, давшей наследника короне, я прошу только об одной.