— Теперь ты пойдешь не на север вместе с беженцами, — начал он, — а на восток, и следующее место, где ты все подготовишь для стройки, будет гораздо ближе к передовым отрядам турок, чем это было до сих пор. Если боишься, можешь покинуть меня, я не обижусь, но, если решишь остаться, тебе придется поступать так, как я сказал.

Суббота удивился и просил Радачу объяснить причину такого непонятного поворота, но монах Ириней отказался, сказав, что для объяснений нет времени. Тогда Диомидий Суббота впервые решился высказать то, что думал сам.

— Я знаю, Радача, — начал он, — кто платит, тот и музыку заказывает. Но ты пошел по плохой дороге. Сейчас люди воюют, а ты захотел в ратное время быть победителем и строить тогда, когда никто не строит. Можно выиграть мир, но никто никогда еще не выигрывал войну. Маленькие народы должны уметь управлять поднятым над ними скипетром, кому бы он ни принадлежал. В этом и состоит мудрость, мой Радача, патриотизм в мирное время лучше, чем патриотизм во время войны, да и ты сам до вчерашнего дня, пока все вокруг не заполыхало и не пришлось тебе плакать кровавыми слезами, не знал, что делают с ненавистью, а что с любовью…

— Посмотри, — откликнулся Радача, — прямо из окна растет дерево. Оно не дожидается мира, чтобы расти. И не строитель, а владелец будущего здания выбирает для него место, время года, хорошую или плохую погоду. А наше дело — строить. Разве кто-нибудь обещал тебе мир и счастье, дом — полную чашу и то, что на жизненном пути добро будет следовать за тобой, как хвост за ослом? Если боишься — можешь оставить меня, не обижусь, но я буду продолжать свое дело, чего бы мне это ни стоило…

Диомидий был в отчаянии, но все его дальнейшие вопросы и мольбы оказались напрасны. Под конец он согласился на все условия Радачи, и они распрощались в третий раз, не зная, встретятся ли вновь. Радача остался на ничейной земле, на утесе, одиноко стоявшем над берегом и напоминавшем обглоданный ветрами скелет. Он построил Введенскую церковь, освятил ее так же, как предыдущую, и в памяти жителей того края она осталась как Мильков монастырь. Отступая дальше в сторону Дуная, где-то неподалеку от Смедерева, Радача нашел своего товарища, изнуренного и затерянного среди беженцев, толпившихся у реки и не знавших, как через нее перебраться. Радача с Диомидием съели коня, потом наняли лодку, и Диомидий отправился на другую сторону, на австрийскую территорию, с кучей дукатов, чтобы подготовить под Сланкаменом в Среме фундамент новой церкви. Радача остался, и, пока люди расхватывали все, на чем можно было добраться до другого берега, и тонули в беснующейся реке, пока торговцы свиньями бросали на мостках жребий, решая, кто получит право заплатить за переправу и уйти живым с турецкой территории, Радача начал здесь же, на берегу, в Раиноваце рядом с Троцкой строить свою третью церковь. Он возводил ее из камня, посвятив Рождеству Богородицы, и чем выше становилась стена, тем труднее было ему, одинокому и усталому, поднимать камень на нужное место. Работа шла все медленнее и медленнее, и Радача, выбившись из сил, приступил к укладке последних камней в верхней части церкви гораздо позже, * чем предполагал. Теперь ему стало ясно, что существует не только два вида людей и зверей, живущих в разном ритме. Его собственные руки жили и реагировали с разной быстротой. Заканчивая строительство церкви, он заметил, что правая рука отстает от левой. Казалось, что в нем самом текут, не смешиваясь между собой, два времени, венозное и артериальное. В эти дни он камнем раздробил себе безымянный палец на левой руке.

Церковь была готова, но, когда турки вышли к Дунаю, у Радачи не осталось ни сил, ни времени, чтобы спуститься вниз. Он видел, как всадники стремительно неслись к берегу. Он знал, что они не покидали седел более шестидесяти часов, и сейчас, на подступах к границе вражеской империи, многие спали, вцепившись зубами в гривы, а кони не засыпали под ними только потому, что их члены были завязаны волосом из хвостов. Было видно, как, оказавшись на берегу, турки просыпаются, поят своих коней и мочатся в воду, не сходя с седла. Радача представил, как они будут убивать его этими воняющими мочой руками. Он видел, что некоторые из них уже въезжали верхом в церковь, замечали на стенах следы крови от его раздробленного пальца и думали, что кто-то уже опередил их в убийстве и грабеже. Он видел и то, как они подожгли здание. Выждав, когда огонь разгорится посильней и турецкие всадники, спасаясь от дыма и жара, отъедут в сторону, Радача вылетел из дверей церкви и бросился в Дунай. Он плыл, зажав во рту палец, чтобы река не высосала кровь, турки стреляли в волны, а он в воде потел от напряжения, боли и страха. Когда он оказался на другом берегу, уже наступила ночь, но было светло как днем. У него за спиной, на берегу Дуная, горела его церковь в Раиноваце, и огромные, раскаленные добела куски камней летели вниз, освещая оба берега, и, рухнув в воду, с шипением угасали.

На новом берегу он лег в грязь среди камыша и заснул. Ему снилось, что он плетет из тростниковой тени корзину и ловит в нее горящую птицу. Он проснулся в христианской империи под тенью облака, без пальца и голодный, но теперь ему не надо было прятаться и постоянно спешить. С расстояния в один день хода он слышал бой часов и звуки колокола на башне в Сланкамене, однако, добравшись до города, не смог разыскать Диомидия. Спустя некоторое время он с большим трудом обнаружил его в тюрьме, закованным в кандалы. Иезуиты не позволили Диомидию строить церковь восточного обряда, поэтому без специального разрешения из Вены он не смог заложить фундамент и приготовить строительный материал. Пока что он считался подозрительной личностью, и Радача едва за выкуп вызволил его из заточения. И вот теперь, так и не исполнив задуманного, они оказались наконец в безопасности, но охваченные отчаянием и затерянные в толпе беженцев с юга, которая заполонила берега Дуная вплоть до самого Будима. Увидев это, Радача пошел к иезуитам и потребовал разрешения на строительство церкви любого обряда, потому что самым главным для него было строить, а все остальное казалось не столь уж важным. Он получил ответ, что деньги на строительство церкви, разумеется, можно пожертвовать сразу, но что монах восточной христианской церкви должен сначала оказаться от изначальной веры и сможет приступить к строительству только после того, как будет принят в новую, как ему сказали, единственно истинную, католическую, папскую веру, на что потребуется время. Услышав это, Радача впервые сказал, что придется подождать. Они поставили палатку посреди сланкаменского поля, купили арбузов, залили их ракией, чтобы они дозрели, наловили рыбы и стали ждать. Когда орды турок и татар перешли Дунай, невиданным по мощи ударом заставили пасть Белград и направились дальше в Срем, Радача решил посмотреть, кто первым, он или иезуиты, покинет Сланкамен. Монахи из монастыря Раваница, спасаясь бегством и продвигаясь на север по Дунаю на лодках, провезли с собой тело сербского князя Лазара Хребляиовича, царя-святого, за ними последовали монахи из Шишатоваца с мощами деспота Стевана Штиляновича, а монах Ириней Захумский и его товарищ продолжали ждать. Потом по Дунаю в сторону Будима и Вены проплыли монахи из Крушедола с мощами последних Бранковичей и монахи из Хопова с мощами святого ратника Теодора Тирона, а Радача и Диомидий продолжали сидеть среди сланкаменского поля и ждать. Когда из опустевшего Сланкамеиа ушли и иезуиты, Диомидий наконец смог начать подготовительные работы. В сланкаменском поле они начали строить маленькую церковь Пресвятой Богородицы, но преимущество во времени, которое они приобрели, бежав от турок, сошло на нет, и у них опять, как и раньше, осталось на работу только три-четыре дня. Когда зазвонил колокол и строительство было закончено, Радача обнял своего друга и простился с ним. С сожалением сообщил он ему, что теперь им придется расстаться. Отныне Радача собирался работать один. По очень простой причине. Следующее здание Ириней Захумский намеревался воздвигнуть в тех местах, где родился, а это означало, что ему придется снова переплыть Дунай, пробраться через передовые отряды турецких сил и проникнуть к ним в тыл. Когда Диомидий в очередной раз спросил своего товарища, в своем ли он уме, раз хочет вернуться туда, откуда они еле выбрались живыми, вместо ответа Радача нарисовал ему на прибрежном песке всего одну букву.