– Ох, не допрашивай меня, не мучай. Я тебя ревную. В ту ночь…

– Ничего не было. Она напилась, вот и все.

– А почему ты ее убил? Я остолбенел:

– Ты думаешь, я мог это сделать?

Она повернула голову в сторону беспредельной тьмы мастерской-лабиринта.

– Знаешь, я в детстве была лунатичкой. Просыпалась в другой комнате, например за креслом. Не знаю, что со мной творилось ночами. Куда я шла, что по дороге делала, как и почему оказывалась в новом месте.

– Зачем ты мне это говоришь?

Я опять увидел прямо перед собой, очень близко ее глаза, как будто слегка поблекшие от усталости. Она улыбнулась потрясающе красивой улыбкой.

Наверно, мне это снится, подумал я. Сон – лучшее объяснение тому, во что трудно поверить.

– Чтобы тебя успокоить. Чтобы снять постоянное напряжение. Как ты можешь так жить?

– Да, я постоянно живу в напряжении, хотя чаще всего без причины.

Я смотрел на ее грудь, и это доставляло мне почти болезненное наслаждение.

Она проследила за моим взглядом.

– Почему у тебя такая идеально округлая грудь?

– А это хорошо или плохо?

– Во всяком случае поразительно. Ты хоть знаешь, какая ты красивая?

Она внезапно рассмеялась, притянула мое лицо и поцеловала в губы.

– Спасибо, – сказала.

– Ты ведешь себя как американка.

– А откуда ты знаешь, как себя ведут американки?

– Догадываюсь.

Она помолчала, глядя в потолок, скрытый ночью.

– Я несколько лет прожила в Америке. У отца.

– Слушай, я могу тебе верить?

– Если хочешь, можешь.

Вдруг загремели выстрелы, кто-то кричал в той стороне, где была река.

– Тогда, по крайней мере, скажи, как тебя зовут.

– Разве без этого нельзя обойтись? Пусть будет как есть.

– Может, ты стесняешься своего имени?

– Возможно.

– Придумаем тебе понос.

– Зачем. Меня зовут Люба.

– Люба? Странное имя. Уменьшительное?

– Нет. Полное. Это отец придумал.

– А чем занимался твой отец?

– Ох, он был юрист. Тебе обязательно нужно меня мучить? Ты ужасно подозрительный.

– Да, я подозрительный. И одновременно наивный. Это мои особые приметы.

– Я тебя знаю тысячу лет. Однажды даже тебе подмигнула, но ты не заметил, потому что разговаривал сам с собой. И это мне тоже понравилось.

Я вдруг подумал, что все не так уж плохо. Провел ладонью по ее груди, а она, с рассыпавшимися вокруг лица волосами, похожая на самую обыкновенную икону, нет, не обыкновенную, а такую, какой еще никто не написал, улыбнулась, и мне ужасно захотелось крикнуть, крикнуть так, чтобы услышали на другом берегу Вислы.

И я опять стал ее ласкать, а она говорила: «Ну ладно, ладно, ты уже себя показал», – и так мы заснули, ничем не укрытые, прижавшиеся друг к другу, как муж и жена.

Разбудили меня голоса толпы – опять какое-то сборище или демонстрация. Я с удивлением смотрел на незнакомые черные стены и редкий лес деревянных балок, нестройными рядами убегающих в темноту, сквозь которую робко пробивался рассвет. Затем увидел над собой окно, а за ним стайку голубей, воркующих около водосточной трубы. Одни что-то искали в жестяном желобе, другие чистили перья или сцеплялись клювами, то ли ссорясь, то ли милуясь.

Я опустил глаза и увидел – но не рядом с собой, а чуть поодаль – спящую Любу. Сверху лежало какое-то покрывало или пестрое лоскутное одеяло. Она вставала ночью, чтобы нас укрыть, подумал я. Как она красиво спит.

Я ждал затаив дыхание, что она застонет во сне или шмыгнет носом и от этого станет чуточку более простой и обыденной. Но она спала, как птица, то есть так, как по нашим представлениям должны спать птицы. Розовая серость, а точнее, легкая розовая тень лежала на ее щеках, длиннющие ресницы не шевелились, губы были слегка приоткрыты, будто у этой молодой, хотя на самом деле не такой уж и молодой женщины застряла под языком конфетка. Я смотрел на нее с неким подобием гордости, но и со страхом.

Чересчур красива она была, чересчур необычайна для меня, для моей судьбы и дикой ситуации, в которую я попал.

Я коснулся ее волос и снова испытал потрясение. Они были и холодные, как весенние травы, и теплые, как осенние колосья, тонкие и жесткие, живые и неживые, вызывающие необъяснимую тревогу, странные перебои сердца, безудержное желание завладеть этой девушкой, этой женщиной навсегда.

Она открыла один глаз. В нем немедленно отразился восход солнца, да, полностью восход солнца, хотя это и кажется невозможным.

Я увидел весь ежедневный ритуал пробуждения дня в ее еще спящем зрачке.

– Что случилось? – шепотом спросила она.

– Ничего. Я проснулся и на тебя смотрю.

– Ох, не люблю, чтобы на меня смотрели, когда я сплю.

– Да ведь ты спишь так красиво, как никто на свете.

Она улыбнулась и прикрыла ресницами глаза.

– Лежи, – шепнула. – Еще есть время.

– Не могу. Я думаю о твоей сестре.

– О какой сестре?

– О Вере. Ты сама мне вчера рассказывала.

– Рассказывала. Ах, да. Успокойся, спи.

– Не могу успокоиться.

Я долго ждал, но она молчала.

– Не хочешь о ней говорить? Она ответила не сразу.

– Ох, это очень сложно. Она носила в себе смерть.

– А твоя мать?

Она поправила на себе одеяло.

– Матери нет в живых.

Я совсем растерялся. Она убегала в сон, пряталась в сне. Чем больше проясняется эта неразбериха, тем меньше я что-либо понимаю. Но она реальная. Вот, лежит рядом и уже от меня уплывает, уже оттолкнулась от берега яви, исчезает в облаках видений и предчувствий, куда мне путь заказан. Может быть, новый день, что приближается из моих родных краев, может быть, этот день принесет разгадку.

Вздохнув, я лег на спину. Возможно, ради нее стоит отправиться в ад, подумал. Но хватит ли у меня сил дойти. Пробили часы на башне Замка. Я не считал ударов, хотя их было немного. Послышалось приглушенное и, кажется, далекое пение женского хора. Да, где-то здесь тоже есть монастырь. И я вдруг позавидовал всем монахам и монахиням мира.

Надо встать и идти. Куда. Куда глаза глядят. По телу опять пробежала дрожь. Я коснулся рукою лба. Прохладный. Это не лихорадка и не утренний холод. Я педант. Люблю порядок. Но на этом свете порядка нет. Мне много лет внушали, что существуют иерархия, логика и здравый смысл. Но всю жизнь я живу среди хаоса. Хаос мыслей, моральных принципов, чувств. А, какое мне до всего этого дело. Надо силком заставить себя заснуть.