А вот как после недолгого совещания князья порешили бедную девчонку тут же в лесу на мечи поставить, а затем – полагаясь на слова бредившего Константина – считать неповинной в тяжелой ране князя, непричастной к разбойничьим делам и отпустить на все четыре стороны, это уже довелось услышать от Епифана.

Стремянной был лаконичен, но рассказал все последовательно. Именно от него узнал Костя, что бедовая девка, после того как ее не пустили поначалу к князю, упросила Епифана съездить с нею за ее травами да кореньями в избушку. После чего в доме у какого-то смерда она изготовила к ночи дурно пахнущее варево и уболтала стремянного поить им всю ночь умирающего.

Состояние Константина, ухудшившееся к ночи до катастрофического – оба вызванных к нему лекаря только беспомощно разводили руками, – к утру чуть улучшилось. Однако затем, когда варево в горшке закончилось, вновь упало до критического. И тут уж Епифан не выдержал, бухнулся в ноги к Ингварю и рассказал все как есть.

Когда Доброгнева вошла к полудню в ложницу к Константину, тот умирал. Ногти на руках, а также губы и веки уже обдало предсмертной синевой, еще отчетливее заметной на фоне белизны щек. Дыхание почти не прослушивалось. И так длилось почти две недели, на протяжении которых маленькая ведьмачка не покидала князя ни на минуту. Еще две недели, за которые его внешний вид улучшился, но сознание еще не вернулось, она безотлучно проторчала с ним уже в Ожске, куда его со всевозможным бережением перевезли на санях из Переяславля-Рязанского. Поначалу делать этого не хотели, особенно Ингварь, который желал, чтобы Константин до полного выздоровления оставался у него. Но на этом настаивал, причем весьма категорично, не только князь Глеб, узнавший о случившемся, но и... Константин, в бреду еле слышно повторявший только одно: «Хочу домой, хочу в Ожск». Ведьмачка, первой услышавшая его просьбу, поначалу не придала ей значения, но затем, подивившись такой бессознательной настойчивости, передала ее стремянному, попутно изрядно переврав название города.

– Ну, я-то вмиг скумекал, княже, – пробасил Епифан, ухмыляясь, что девушка хоть в этой пустяковине, но дала маху, – что ты про Ожск рек. А она заладила едино: в Ряжск его, в Ряжск отвезти надо. А того ей невдомек, глупой, что и града такого николи не было на Рязанской земле. Волок разве что Рясский, так там лишь пара домишек, где лодейщики живут, и все. К тому ж и не твои это земли вовсе, а пронских князей. С чего бы тебя туда потащило?

Константин в ответ на это лишь слабо улыбнулся. Он-то знал, что права была Доброгнева и что именно в город своего золотого безоблачного детства рвалась его душа, пытаясь отринуть то жестокое время и злой, суровый век, в который неведомо как, а главное – неизвестно зачем закинула его судьба.

И хоть до его сердца этот простой факт пребывания в средневековье еще не дошел, но разумом Костя уже осознал, что нет никакого бреда, никаких галлюцинаций, которые просто не могут быть такими яркими, логичными, а главное – правдоподобными и неторопливыми.

Он действительно находился где-то в двенадцатом или тринадцатом веке в шкуре бывшего сластолюбца, пьяницы, бабника, жестокого до безумия и тупого до безобразия мелкого рязанского князька. Кто его туда втиснул, как и зачем – второстепенно. Надо осваиваться, чтобы жить, причем неопределенное количество лет. Вполне возможно, До самой смерти. Во всяком случае, готовиться надо именно к тому.

А Доброгнева по-прежнему если и отлучалась от его ложа, то лишь для того, чтобы освежить запас трав для приготовления больному князю многочисленных настоев, отваров и прочих горьких гадостей которые Константин с отвращением заглатывал в неимоверных количествах.

Поначалу, как ему рассказал все тот же Епифан, у нее возникли определенные трения уже в Ожске с лекарем княжеской семьи, ученым арабом откуда-то из Центральной Азии. Скорее всего, это был узбек, так как родился он в Самарканде, а уж впоследствии жизнь его покидала изрядно. Успел и в Китае побывать, и в Багдаде, и еще в плену у диких половцев, откуда и угодил на Рязань, когда один из половецких ханов, тесть Глеба, в числе свадебных подарков удостоил старшего Константинова брата этим мудрецом и лекарем. От скуки тот был немножко алхимиком, немного кузнецом, немного летописцем, даже вел что-то типа дневника, и немного изобретателем.

Он весьма и весьма неодобрительно отнесся к этим незнакомым для него отварам и уверовал в лекарский талант Доброгневы лишь спустя неделю, после заметного улучшения здоровья Константина, видимого даже по внешним признакам. Оправдывало его подозрительность лишь то обстоятельство, что находился он на Руси всего с год и особой практики не имел, в основном занимаясь лечением по большей части надуманных хворей жены Константина и его сына – Евстафия. Последнему все хвори тоже изобретала дражайшая княгиня, которую, честно признаться, Константин невзлюбил после первых же дней пребывания в сознании.

Визгливая, вечно кричащая на домашнюю челядь, она и внешний вид имела весьма и весьма непривлекательный. Лицо – вообще статья особая. Им она если и отличалась от какой-нибудь молодой бомжихи из современной Рязани, то так незначительно, что глаз, не вооруженный микроскопом, этих отличий бы и не разглядел. Глазки маленькие, злющие, щеки пышут нездоровым багровым румянцем вечной злости или зависти, нос как картофелина, притом раздавленная, перед тем как ее прилепили к лицу, рот тонкий, безгубый, лоб низкий, покатый, сама скуластая и смуглая.

Фигура ее тоже была весьма и весьма далека от Венеры Милосской. Костя сам всегда обожал статных, можно даже сказать, полных дам, но только с одним условием – они должны быть гармоничны, а полнота их должна быть от силы тела, дышать могучим здоровьем. Именно тогда она радует глаз. У княгини же и в этом деле было далеко не все ладно. Худые ручки, да и ноги не полнее, к тому же короткие и кривые. Живот же явственно заметный, невзирая на широкие одежды, и какой-то вислый, как у издыхающей кобылы. Шея, в отличие от рук и ног, наоборот, непомерно толста и вкупе с узкими плечами представляла собою на редкость отвратное зрелище: голова, шея и сразу, без перехода, грудь. Впрочем, правильнее будет сказать грудная клетка ори слабом намеке на что-то еще. Словом, куда на нее ни глянь – плакать хочется. Имя ее также полностью соответствовало внешности, поскольку величали ее Феклой, с непременной добавкой слова «княгиня».

Именно поэтому, успев оценить свою женушку по достоинству в первые же три дня после прихода в сознание, Константин поставил себе задачу в последующую неделю, максимум две, выяснить окольными путями, как там у князей с исполнением супружеского долга, особенно с регулярностью и периодичностью этого дела. Судя по любвеобильности своего предшественника, княгиня не очень-то пользовалась популярностью на супружеском ложе, но Косте очень хотелось бы свести и эту обязательную программу до самого что ни на есть минимума.

Что же касается сына, то, когда он первый раз открыл глаза, не успело пройти и получаса, как Евстафий появился у его постели. Эдакий худенький мальчуган, лет девяти или десяти от роду. Весьма приятное личико, слава богу, ничего от жены, украшали большие васильковые глаза, опушенные неприлично длинными и густыми для мальчика ресницами. У жены Константина таковые, скорее всего, тоже имелись, но были весьма искусно спрятаны от посторонних глаз.