Когда капитану Семпруну приходилось дежурить ночью у полкового знамени, он обычно брал с собой Хуанина – на случай, если понадобится послать куда-нибудь с поручением. Сумасшедшая ревность и лихорадочное воображение с особой силой завладевали Хуанином именно в эти ночи, когда ему приходилось, подчиняясь приказу, покидать супружеское ложе. По мысли Хуанина, его жена, воспользовавшись столь удобным случаем, могла бы, заранее сговорившись с любовником, безнаказанно обмануть мужа. В одну из таких ночей, уже перед самым рассветом, капитану вдруг стало плохо, и он решил вернуться домой. Вперед он послал Герриту, наказав ему убедить капитаншу, особу пугливую и предрасположенную к обморокам, что с ним не случилось ничего страшного. Хуанин постучался. Ему долго не открывали. В конце концов к двери подошла Филимона – старуха туземка, служившая в доме кухаркой. Услышав голос Хуанина, она испугалась и, не отворив дверь, скрылась. Прошло еще немало времени, и наконец в окно высунулась сама хозяйка. Она отчаянно махала руками и в самом деле выглядела очень встревоженной. «Беги, Геррита, беги, – завопила капитанша, – скорее беги к хозяину! Пусть он не двигается с места! И пусть его принесут ко мне на носилках или в кресле – осторожно, потихоньку, чтобы не трясти, а то ему, упаси Бог, может стать хуже. Господи помилуй! Поторопись!» – «Но хозяин уже идет сюда сам, он сейчас здесь будет», – ответил денщик. Сеньора взвизгнула и исчезла за окном. Капитан Семпрун появился, когда еще не успели отворить дверь. Супруга встретила его на пороге. Она ощупывала мужа с головы до пят, все еще не веря тому, что капитан жив-здоров. «Не двигайся, стой на месте, тебе нельзя шевелиться. Отдохни, дорогой. А теперь обопрись на меня и на Герриту. Геррита, помоги же хозяину!» Семпрун отказался принимать эти чрезмерные, на его взгляд, заботы о его здоровье, а Хуанин, почувствовав что-то неладное, поспешил улизнуть. Филимона бросилась вслед за ним. Догнав Хуанина в коридоре, она ухватилась за полу его мундира: «Эй, парень, ты куда?» Но он, оттолкнув ее, помчался дальше, к себе домой, в пристройку позади хозяйского дома. И вот Хуан у себя. Лучи восходящего солнца проникали в комнату через тростниковые, крашенные в зеленый цвет шторы. Энграсия, покрытая до пояса одеялом, сидела на циновке, придерживая руками вырез ночной рубашки. Лицо ее было смертельно бледно, а глаза – полны тоски. Какой-то мужчина в нижнем белье и ярко-красных подштанниках выпрыгнул из окна в садик, зажав под мышкой свою одежду. Хуанин не успел его удержать, но узнал: этот наглец с мушкетерскими усиками был лейтенантом Ребольедо.[27]Одним прыжком Хуанин очутился возле Энграсии, повалил ее на пол, сцепился в шею и стал душить, упираясь коленом в ее грудь. Энграсия смотрела на него, и в ее глазах, странное дело, светились и счастье, и тоска. Она едва успела прошептать: «Ты правильно сделал. Но я тебе не изменяла». Лицо ее уже начало синеть, а глаза – выходить из орбит. Жизнь в ней едва теплилась. Но Хуан сжимал ее шею все сильнее и сильнее. И в это мгновение в комнату влетела Филимона, чей оглушительный визг прорвал мертвую тишину спальни. Она отняла тело Энграсии у обезумевшего Хуанина. Старуха, скорчившись над упавшим на колени Хуанином, растопырив скрюченные пальцы с острыми и длинными ногтями, отчаянно вопила, осыпая его проклятиями: «Зверь! Дикарь! Не изменяла она тебе! Не для тебя, мерзкий шакал, вырос этот нежный цветочек, эта прекрасная роза!» На крик прибежали хозяева. С капитаншей сделался припадок, она кричала и билась в судорогах.

Скоро тревожная весть разнеслась по всему поселку. Хуанина посадили в карцер военной тюрьмы. Все это время – и по пути в тюрьму, и в тюрьме, и на суде – он был невменяем. Целую неделю Энграсия была при смерти, но потом поправилась. Общественное мнение было на стороне Хуанина, заставшего свою неверную жену на месте преступления, и не где-нибудь, а в самой супружеской спальне. Капитанша и старуха туземка оправдывали Хуанина: хотя в припадке слепой ревности он и вел себя как сумасшедший, но (тут обе женщины клялись и божились) Энграсия оставалась невиновной, потому что мужчина, который прятался у нее в спальне, был, по всей видимости, вором. Энграсия же, поправившись, впала в глубокую меланхолию – верный признак душевной болезни. День за днем она слабела, угасая прямо на глазах. Заявляя, что ни в чем не виновата, Энграсия говорила, что не может ничем это доказать, поскольку поклялась молчать. Хуанина она оправдывала: если бы он убил ее, уверяла Энграсия, то был бы прав. Он выполнил бы свой долг, ведь все обстоятельства свидетельствовали против нее. И если уж ей никогда не доказать, что она ему не изменяла, то остается лишь смириться и, навсегда отказавшись от мужа, умереть от горя. Капитан Семпрун часто навещал Хуанина в тюрьме, где убеждал его в том, что Энграсия перед ним чиста и что его оправдают, об этом капитан хлопотал неустанно. Но Хуанин хотел выйти на свободу только для того, чтобы разделаться с лейтенантом Ребольедо, и пусть его за это хоть расстреляют. Его оправдали. Но к этому времени лейтенанта Ребольедо уже не было в живых: он умер от тропической лихорадки в провинции Минданао, куда был переведен по собственной просьбе. Да и Энграсия ненадолго задержалась в этом мире. Она принадлежала к тому типу женщин – смуглых и пылких, которые сгорают от любви, как свечи.

Отслужив свой срок, Хуанин вернулся в Испанию. Распродав скудные пожитки, оставшиеся в деревне после смерти родителей, он переселился в Пиларес, где на базарной площади построил свой ларек. В мысли его постоянно вторгалась одна и та же четкая картина казни, которой он некогда предал Энграсию за ее преступление. И это видение делало его жизнь невыносимой. Но мало-помалу воспоминания покрылись серой пылью бесконечно однообразных дней, краски потускнели, очертания стали размываться… А почти чудесное обретение Коласа заставило Хуана-Тигра совершенно переменить направление мыслей. Теперь он стал думать не о прошлом, а о будущем. Он с упрямством отворачивался от былого. Так прошло несколько лет, и он наконец понял, что прошлое – это не разновидность настоящего, но всего лишь призрак: стоит только ему исчезнуть, как он уже никогда не появится вновь. Но что же это? Похоже, судьба схватила его за плечи и, хорошенько встряхнув, круто развернула назад. И вот он очутился лицом к лицу с минувшими временами, которые вдруг словно ожили. И потому-то, сотрясаясь от рыданий, Хуан-Тигр простонал: «Апокалипсис!» Рухнул и рассыпался в прах фальшивый, обреченный на погибель мир, придуманный им самим мир призрачных видений. В этом мире он жил как во сне, паря в дремотной невесомости и чувствуя бесплотные образы своих сновидений осязаемыми, явными. И вот наступил миг воскресения плоти – его молодой, страстной и страждущей плоти, одержимой слепыми желаниями. Но как в день Страшного Суда, в день последнего великого карнавала жизни и всеобщей пляски смерти, когда смешное и ужасное уже неотделимы друг от друга, – так и сейчас Хуану-Тигру, плененному столькими ожившими воспоминаниями (страшными воспоминаниями!), почему-то вдруг пришла на память одна пикантная, шутовская подробность. Он вспомнил капитаншу Семпрун – в полураспахнутом халате, сиреневой сорочке и чулках в крапинку. Именно в таком виде она, наподобие жены Потифара,[28]не раз встречала Хуана-Тигра. И теперь Хуану-Тигру представилось, как она говорит: «Мои дочки-двойняшки родились через семь или восемь месяцев после того, как ты от нас уехал», делая при этом неприличный жест и тем самым словно бы давая понять, что девочки родились именно от него, от Хуана, на что он мысленно отвечал: «Да ведь это же дочери полка! Ну и нахалка же, ну и бессовестная!.. Уж я-то знаю!..» Но тут мысли его прервались, потому что эту картину затмила в его воображении другая – но уже не выдуманная, а реальная – страшная картина того, что случилось в действительности. Хуан-Тигр чувствовал, как он снова своими собственными руками душит обожаемую Энграсию, с наслаждением мнет в ладонях ее мягкую, покорную шею, будто тесто для жертвенного хлеба. Он душит Энграсию, упираясь ногой в ее грудь между двумя пленительными округлостями… Он вновь увидел ее продолговатое, словно вылепленное из воска лицо, которое от рассветного солнца и предсмертной тоски стало еще бледнее, чем обычно… Он увидел, как выходят из орбит ее зеленые глаза, услышал ее предсмертный хрип и шепот, в котором – странное дело! – смешались радость и отчаяние: «Ты правильно сделал, но я тебе не изменяла». Хуан-Тигр подавил глухой стон, вырвавшийся из самых недр его души, которые раскалывались, как разбитая землетрясением скала: только теперь он понял, как оно было на самом деле! Теперь, спустя целых двадцать лет, он, словно озаренный сиянием всесокрушающей истины, вдруг увидел то, чего не видел прежде: Энграсия ему не изменяла! Энграсия ему действительно не изменяла! Ведь ночку-то лейтенант Ребольедо проводил с капитаншей Семпрун, которая спрятала своего дружка в комнате Энграсии. «Я осужден, я проклят! Пусть меня покарает Бог! Где же вы были, проклятые мои глаза? Дьявол надел на вас шоры! Проклятые глаза, куда же вы тогда смотрели? Я вас сейчас вырву, выцарапаю вот этими самыми когтями! Я выцарапаю вас, прежде чем потекут эти подлые, эти трусливые слезы, слезами уже не воскресить мертвых». И Хуан-Тигр плакал, не в силах сдержать слез, которые наворачивались на его крепко зажмуренные глаза. Он, словно под влиянием какой-то неодолимой силы, уже собрался было вырвать, выцарапать их, как вдруг другие руки – холодные и слабые – их удержали. Хуан-Тигр открыл глаза. С тех пор как он прочел письмо генеральши, незаметно пролетел вечер. Темнело. В наступающих сумерках Хуан-Тигр разглядел бледное лицо доньи Илюминады.