Изоляция во время эпидемии коронавируса отчасти напоминает ситуацию в «Солярисе» Тарковского. Мы находимся в относительном заключении в своих домах, герои фильма – на космической станции.

Мы оставлены наедине с самими собой, с собственными воспоминаниями, иногда – мучительными.

Я развлекаюсь фильмами.

23 декабря 2021

Судьба.

1 января 1976 года по телевидению впервые показали «Иронию судьбы, или С легким паром!» Эльдара Рязанова. За четыре дня до этого мне исполнилось двенадцать лет. Встретила я тот Новый год у бабушки в городе Муроме.

Телевизор стоял в углу маленькой комнаты, его жемчужно-серый экран можно было видеть из-за стола в большой комнате, которую мы еще называли кухней, так как в ней мы завтракали, обедали, ужинали, пили чай, встречали Новый год. В кухне стояла печь, на которой зимой мы грели чайник. У стены располагался буфет. Он походил на дом со стеклянными оконцами во втором этаже. В буфете хранилась посуда, хранился сахар, хранилась крупа. В полу кухни под цветастым половиком был люк, его бабушка поднимала и спускалась в подпол. Брала с полки банку соленых огурцов или банку соленых помидоров.

Все эти подробности мне кажутся важными.

Большинство людей в округе жили в таких же домах. Сидели в натопленных комнатах у черно-белых (жемчужно-серых) экранов и смотрели 1 января нового года, в выходной день (а 2-го уже на работу) новую комедию любимого режиссера Эльдара Рязанова. Лирическую комедию, как принято было тогда определять.

Ее герои живут в столицах (он в Москве, она в Ленинграде), в новых микрорайонах, в новых многоэтажных домах. Типовые районы, типовые дома, типовые квартиры. И мебель типовая. И посуда. И еда. И песни.

Но нам-то, жителям муромской рабочей окраины, все это виделось нетиповым, нетипичным, оригинальным, удивительным, далеким, недоступным. И еще добавлю словечко: недостижимым.

Герои фильма обитали как бы на Марсе. (Как говорил герой другой новогодней комедии Рязанова: «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, науке это неизвестно».) На обитаемом Марсе. Они летали (перемещались в пространстве) на самолетах (многие ли из нас тогда на них летали?). Чудесные, интеллигентные люди. Они даже пьяными были нетипичными (стекол не били, прохожих не задевали, матерно не ругались, пели душевно).

После каникул мы говорила о фильме с нашей классной руководительницей Ольгой Николаевной. (Зворыкиной, между прочим, дальней родственницей уроженца Мурома, Владимира Козьмича Зворыкина, изобретателя телевидения, которое мерцало в углах наших маленьких домов жемчужно-серым, неземным, светом.) Ольге Николаевне фильм показался надуманным, не верила она в такие совпадения. Мы верили, безоговорочно.

Мне нынешней (пожившей, повидавшей, полетавшей) этот старый фильм по-прежнему мил. Мне кажется, что он о чуде. Не о надуманном (неестественном) повороте судьбы, а о чуде.

Люди толкутся, как муравьи, ходят одними и теми же путями («каждый год 31 декабря мы с друзьями ходим в баню»). Как можно встретиться со своей суженой, если шагаешь одним и тем же путем? Никак. Если только кто-то высший не вмешается, не схватит тебя за вихор, не впихнет в железную птицу, не переправит на другую планету. А там уж ты сам. Смотри. Действуй.

Post Scriptum

Вот что подумала: не на другую планету перетаскивает героя высшая сила, а в тот же дом, тот же, но иной. Инвариант.

Часть II

Хроники сновидений

Ночь

В ночь выходить нельзя, не вернешься. Об этом все знали, и все по ночам сидели дома; в домах, по крайней мере.

Ночь поднималась от земли, из земли, подобно воде. Затапливала скамейки, ограды, деревья, заглядывала в окна (все закрытые), достигала крыш, достигала неба, смыкалась с космическим пространством, с бесконечностью.

Кто не успевал до темноты в дом, тот исчезал на веки вечные. «Ночь, не смотри в мои глаза» – была такая песенка.

Сказку о ночи Саша услышал в раннем детстве. Родная тетка придумала, материна сестра, гостила у них три дня; мать говорила: весь чай выпила. Ела мало, а пила черный чай с сахаром.

Саше она не полюбилась, он ее дичился. Она и конфетку ему подаст, а он не берет.

– Глаза у тебя кошачьи, – объясняла мать сестре, – вот он и боится.

Сестра смеялась:

– Мал он еще меня бояться.

Мать ушла на работу, а Саша с теткой остались вдвоем. Настал вечер. Следовало зажечь свет, Саша уже не различал, что у него нарисовано на листке, где дом, а где дерево.

– Не включай, – велела тетка, – зачем тебе различать, пусть оно так, как хочет, посидим в темноте, а я тебе сказку про нее расскажу, про темноту.

И рассказала. А после чиркнула спичкой и поднесла к сигарете огонек.

Мать вернулась с работы, поморщилась от прокуренного воздуха и отворила форточку проветрить.

Саша попросил закрыть. Оттого что ночь.

– Нюня он у тебя, – рассмеялась тетка и пошла курить в сад, в ночь.

Саша почти поверил, что она не вернется, что ночь ее съест.

Но она вернулась, а Саша подумал, что это не она, какой-то другой человек в ее облике. И даже глаза были не светящиеся кошачьи, а заплаканные человечьи. Хотя ведь и кошки плачут.

* * *

Доктор сказал, что ночь эту Саша не переживет. В голове гематомы. Кости переломаны. Едва дышит. Мать сидела возле него.

Ночь темная. Ноябрь. Санитарка тогда дежурила, мать ей по трешке давала ежедневно, не жалела. Старенькая, чистенькая. Она чаю принесла.

– Выпей, Клава, сладкий чай, крепкий.

Мать попросила посидеть с ними, пока чай. Санитарка сказала:

– Посижу.

Сбивший Сашу водитель помирал на соседней койке. Клава смачивала водителю водой губы, а жена его рожала в эту ночь.

И вот Клава ждала, пока чай остынет, а санитарка посмотрела в окно и сказала, что в ноябре Бог Землю не видит.

– Листья опали, трава пожухла, до первого снега далеко. Темна земля, – так объяснила.

Еще добавила:

– И дел никаких наших в ноябре Бог не видит, ни добрых, ни злых. И слезы скрыты от Него, и вздохи, и радость тоже скрыта. Ноябрь, ноябрь, черная нора.

Мать не поверила:

– Да ведь Он же Бог. Что Ему Тьма, он и есть Свет.

– Отпуск берет, – придумала санитарка. – Отдыхает.

На это мать ничего не нашла возразить.

– Знаешь у нас над рекой церковь? – спросила санитарка.

– Знаю, – отвечала мать.

Церковь звалась Николой на Набережной. До пятьдесят шестого держали в ней военный склад от летного училища, но училище перевели в Рязань, и склад переехал туда же, а церковь осталась ничьей. Ребятишки в ней лазали, мужики вино распивали