— Как поживаешь?

— Замечательно. А ты?

— Только что из Вьетнама.

— Как там?

Не сказать, чтобы это ее особенно взволновало, подумал Хикс.

— Спасибо, херовато.

Она ничего не сказала, но он по ее молчанию чувствовал, как ее раздражает его привычка выражаться.

— Как твой распрекрасный доктор?

— Тебя это не касается.

— У меня тут нелады с зубами. Мог бы он, как считаешь, привести их в порядок?

— Не говори глупостей.

— Он же зубной врач или нет?

Хикс снова вынул зуб и завернул в носовой платок.

— Ефть не могу.

— Почему ты такой глупый? — Холодный, твердый, как слоновая кость, гнев. — Ты пьяный.

— Точно.

— Совсем не смешно. Не беспокой занятых людей, которые не беспокоят тебя.

Он решил задать глупый вопрос:

— Скучаешь по мне, Эцуко? Я по тебе иногда скучаю.

Она снова ясно представилась ему: ее губы мелко вздрагивают от неловкости и легкого отвращения.

— Дай мне жить, — сказала она. — Не звони.

— Господи, да я тебе год не звонил! Даже больше.

— Когда я слышу твой голос, — сказала она, — мне кажется, что ты превращаешься в пьяного бродягу. Это никуда не годится для человека с твоим интеллектом.

— Ах ты, говнючка!

Она положила трубку.

— Интерректом, значит, — произнес он вслух; ее английский улучшился кардинально. — Говнючка.

Когда он нашаривал в кармане другую монетку, мимо будки прошла темнокожая девица в пальто под кожу. Хикс рассеянно улыбнулся ей, забыв, что на месте зуба у него дырка. Девица вытаращила глаза и захлопала ресницами. Дура чертова! Он проводил ее глазами и наткнулся на взгляд одного из ее компании — молодых парней в таких же пальто и пастельного цвета шляпах с опущенными полями.

«Придурок», — сказал он себе.

Набирая номер, он осторожно поглядывал на них через плечо. Когда Джун взяла трубку, он повернулся к ним спиной.

— Привет, Джун!

— Это ты, Рэй? — Голос у нее был злой.

— Угадала, — ответил Хикс. — Я здесь, в Окленде. Балдею тут, в клубе, и ни одной белой рожи вокруг. Хочу составить завещание.

— Завещание?

— Ладно, забудь, — сказал он. Шутить сегодня не получалось.

— Оуэн дома, — сказала Джун.

— Ах, Оуэн дома! Ужасно. Дай-ка я поговорю с Оуэном. А тебе позвоню завтра, ладно?

— Еще чего! Не желаю, чтобы ты звонил.

Сплошной какой-то вечер глупых вопросов.

— Почему так?

— Оуэн убьет тебя, если увидит. Он же бешеный. И страшно зол на тебя.

Хикс покачал головой. Кто-то постучал монеткой по стеклу будки.

— Если он так зол, не буду злить его еще больше. Он тебя слышит?

— Нет, он в гараже, чинит машину. Не хочу, чтобы он даже услышал, что я говорю по телефону.

— Он ведь не заложит меня, а, Джун? Не сдаст?

— Не думаю. Просто не показывайся здесь.

— Ты дура, — сказал Хикс. — Все рассказала ему. Зачем ты это сделала?

— Да что говорить! — ответила Джун. — Разве человек понимает, что делает глупость?

— Пути человеческие, — сказал Хикс, — неисповедимы.

— Вот-вот, — согласилась Джун.

Не вешая трубку, он мысленно прощупал атмосферу в баре. Эта братия за столиком испускала явственные кокаиновые вибрации. Он вынул из кармана бланк матросского клуба с телефоном Мардж. Потом подал быстрый знак — словно кому-то в дверях. Один из братии оглянулся, чтобы проверить, кому там он машет.

— «Одеон», — ответили на том конце провода; Хикс улыбнулся: студенточка.

— Мардж?

— Да?

— Это Рэй.

— О, — воскликнула она, — привет!

Приятно, когда тебе радуются.

— Я зайду завтра, рано утром. Все чисто?

— Да. Все чисто.

— Тогда до встречи.

— Тогда до встречи.

Он покинул телефонную будку и быстро вышел на улицу. Какое-то время он шагал от порта к холмам и свету уличных фонарей. У первых домов, к которым он подошел, два алкаша толкались плечами, выясняя, кто из них крепче держится на ногах. Завидев его, они прекратили забаву и двинулись к нему с видом попрошаек, но, когда он прошел мимо, остановились, тяжело пыхтя и глядя ему вслед.

— Я меж двух огней, — бросил им Хикс.

В следующем квартале на обочине тротуара возле автофургона сидели хиппаны и жевали сэндвичи с копченой колбасой. Хикс остановился, глядя, как они едят. Один из парней оглянулся, и Хиксу не понравилось, как тот на него посмотрел.

— Сейчас я вас всех поимею, — заявил Хикс.

— Ишь какой крутой, — продолжая жевать, сказала одна из девушек; и они повернулись к нему спиной.

— Да это я так, — сказал Хикс, — шучу.

В третьем квартале был бар с изображенными на оконных стеклах картами и колесами фортуны. Внутри темно-синие стены были украшены теми же символами, но посетители были в основном старики. Сложно сказать, что за таинственные личности собирались тут раньше, — этот пульс уже давно не бился. Хикс сел у стойки и продолжил свою вечеринку.

Голова у него становилась дурная. Нарисованные карты и темные стены действовали угнетающе. Накопившаяся злость — на Эцуко, Оуэна, чернокожих в «Золотых воротах» — кипела в крови. Он напивался не очень часто, но иногда, когда это случалось, между пространством, в котором он ощущал себя, и пространством людей разверзалась бездна. Его пространство символизировала татуировка на левой руке. Это было греческое слово Εδφόσ; Хикс понимал его как «Те, Кто Есть»[38]. Когда его спрашивали, что это означает, он часто говорил: это означает, что он параноик.

Его охватила знакомая ярость; это было похоже на спазм, такой сильный, что было невозможно дышать и только от хорошей драки отпустило бы.