Малыш умолк, хрустя половинкой поросенка, запивая мясо вином из заботливо поданного кем-то кубка и подозрительно сопя носом.

– Так, выходит, ты недоволен, что стал разбойником? – спросила, не желая униматься, красотка Мэри.

– Нет, тут я всем доволен! – отрезал Джон. – Разбойником я стал, когда домой было поздно возвращаться. Здесь-то мне хорошо.

– А я думала, уж не пожалеть ли мне тебя? – она выплюнула косточки в костер и налила себе вина из нового бурдюка.

– Ты лучше себя пожалей! – Малыш покосился на нее без злости, с какой-то недоуменной досадой. – Из тебя-то что за разбойник? Тебе и лука как следует не натянуть!

– Посостязаемся? – раззадорилась она. – Хочешь?

– Уймись, Мэри! – счел нужным вмешаться Робин. – Рассердишь Малыша, он тебя саму на лук натянет и выстрелит тобой куда-нибудь за пределы леса.

Красотка снисходительно скривилась, однако не решилась продолжать, опасаясь рассердить вовсе не Малыша, но самого Робина, который в ярости бывал куда страшнее могучего великана.

Пирушка у костра продолжалась, однако предводитель разбойников выглядел уже не таким веселым. Казалось, предыдущий рассказ Джона продолжает его смущать. И трудно было понять, что больше тяготит Гуда: мысль о вероятной гибели троих разбойников, попавших в плен из-за его неразумного приказа, или досада из-за потерянной добычи. Ему и впрямь очень по душе была маленькая корзинщица, а тут вдруг она ускользнула, да не просто ускользнула, а, кажется, досталась ненавистному шерифу.

– Ну, погоди же, Веллендер! – сквозь зубы процедил Робин, – Я еще доберусь до тебя когда-нибудь!

Вскоре после полуночи шум возле костров стал стихать. Разбойники расходились по своим шатрам, выставляя караулы, хотя в этой части леса в них не было большой нужды: ведущих сюда троп не знал никто, кроме людей Гуда.

Робин тоже ушел в свой шатер вместе с красавицей Мэри. Ей этого хотелось больше всего, и, едва опустив полог, она прыгнула на застеленное шкурами ложе и, без малейшего смущения, выскользнула из своего золотистого платья, стащив с ним вместе и легкую, почти прозрачную камизу.

– Иди сюда! – воскликнула она, переворачиваясь на живот и запуская растопыренные пальцы в густой медвежий мех. – Иди ко мне, любитель деревенских красоток, и я докажу тебе, что их кислая невинность ничего не стоит рядом с настоящей страстью!

Гуд, однако, не спешил. Он раздевался медленно, почти лениво, при этом не сводя взгляда со своей подруги, чью нагую красоту подчеркивал неровный свет факела, укрепленного на одной из опор шатра. Красноватые отблески играли на смуглой коже, когда же огонь вспыхивал чуть ярче, всю фигуру вдруг обводил алый контур, и казалось, что на медвежьей шкуре изогнулась и застыла не женщина, но некое сказочное существо, то ли нимфа, то ли русалка, явившаяся из озера, чтобы пленить сурового разбойника.

Спустя некоторое время, он оторвался от ее горячего тела, опрокинулся на спину и не со вздохом, но со сладким, довольным рычанием потянулся, распрямляясь, растягивая до боли все свои суставы. Мгновения опустошающего блаженства были коротки, и ему хотелось удержать их, чуть дольше сохранить их ощущение.

– Какой ты красивый!

Мэри нагнулась над ним, медленно опустилась, потерлась подбородком об его бороду, потом осторожно провела языком по мускулистой, покрытой потом шее.

– Ого! – в его голосе послышалась досада, – Ты еще в состоянии шевелиться? Значит, я был сегодня плох!

– Нет, нет, Робин, что ты! Ты всегда хорош, всегда! Это во мне сейчас особенно много сил! И даешь мне их ты.

– Хотелось бы, чтоб это было так…

Гуд ответил поцелуем на поцелуй женщины и, обвив руками ее стан, застыл. Ее сердце упрямо стучалось в его грудь, и от этого он не слышал биения собственного сердца.

«А, в самом деле, – прокралась в сознание невольная мысль, – если бы сейчас рядом со мною была малютка Изабель? Ведь все было бы совершенно по-другому, по-новому. Так, как было бы с нею, не было еще ни с кем. Почему я так думаю? Потому что в моей жизни не было ни одной девственницы? Да-а, кому сказать!»

Издалека, из глубины погрузившейся в тишину чащи, долетел короткий птичий вскрик. Спустя пару мгновений второй, затем друг за другом – третий и четвертый.

Робин повернул голову, вслушался, привстал, осторожно отстранив Мэри. Он узнал эти звуки. Так кричит сокол, бросая вызов сопернику. Однако соколы ночью спят. И крик издавал человек, искусно подражая голосу хищной птицы.

Гуд поднялся с постели и быстро принялся одеваться.

– Кто это? – спросила, тоже вслушавшись, Мэри. – Кто зовет тебя?

– Не задавай лишних вопросов! – без гнева, но с укором ответил разбойник. – Ты же помнишь: кому и сколько знать, здесь решаю только я.

Он вышел из шатра, не взяв с собой факела. Над лесом взошла луна, и хотя свет ее с трудом пробивался сквозь многослойный шатер зарослей, потаенные тропы уже не были невидимы во мраке.

– Джон! – окликнул Робин, проходя мимо шатра своего верного сподвижника.

Малыш почти сразу и почти бесшумно выбрался наружу.

– Я слышал! – сказал он, – Только не понял, далеко ли.

– Там же, где и всегда. Пошли.

Некоторое время они пробирались под шуршащим сводом звериной тропы, пока не вышли на прогалину, сбоку которой лежал, словно притаившийся зверь, большой, продолговатый камень. Высотой он был в рост человека и весь зарос мхом, так что, приблизившись, Робин и Джон с трудом различили на его фоне темную человеческую фигуру, тем более, что камень лежал под кроной большого вяза, и лунный свет туда не доставал.

– Мир вам и Божие благословение! – послышалось из темноты.

– Привет, брат Тук! – отозвался Робин.

– Здравствуй, святоша! – завопил довольный этой встречей Джон. – И куда же ты запропастился?

– Проводил время в трудах и молитвах! – последовал ответ.

Говоривший вошел в полосу лунного света. Это был монах, такой, какими часто представляют себе странствующих монахов – среднего роста, в меру полный, круглолицый, лысоватый. Такой, на какого лишний раз никто не обратит внимания, какого не заметят ни на ярмарочной площади, ни в узких щелях городских улиц, ни на дороге, среди повозок и верховых. Своей незаметностью он был очень полезен лесным разбойникам, которым помогал уже много лет, став незаменимым их разведчиком и осведомителем. Порой он неделями, а то и по несколько месяцев жил с Робином и его шайкой в лесу и даже иной раз участвовал в их опасных приключениях, хотя никогда не брал с собой оружия – данные когда-то обеты удерживали его. Но лесная жизнь определенно нравилась жизнерадостному монаху, который в свои пятьдесят лет был по-юношески крепок и силен, легко переносил суровую жизнь и даже утверждал, что среди девственных чащ чувствует себя куда лучше, чем в стенах монастыря или на городских улицах. Но за неучастие в убийствах брату Таку приходилось платить, и куда больше времени он проводил, странствуя по дорогам, заходя в селения и города и разузнавая там все, что нужно было знать Робину. Добродушное, слегка глуповатое лицо, мягкий голос, дар красноречия, – все это располагало к монаху самых различных людей, а он умело этим пользовался.