– Будем стрелять отсюда. Используй хатку как укрытие.

Я медленно подняла голову. Я видела кедровую рощу, покрывающую холм, но среди деревьев не было ни одного оленя. Разочарование обожгло мне глаза. Я приподнялась, но отец дернул меня вниз. Он прижал палец к губам, а затем указал им куда-то. Я прищурилась и всмотрелась повнимательнее. И вот наконец я увидела клубы белого пара – дыхание оленей. Покрытые снегом, олени лежали под заснеженными ветвями кедров на белой от снега земле. Их было трудно разглядеть, но у меня получилось. Отец передал мне винтовку, и когда я посмотрела в прицел, я увидела оленя совершенно отчетливо. Я осмотрела все стадо. Один лежал чуть в стороне и был крупнее остальных. Вожак.

Я стащила рукавички и бросила их в снег, а затем сняла предохранитель и положила палец на курок. Я чувствовала, что отец наблюдает за мной. Даже слышала его указания в голове: «Локти ниже. Вторую руку дальше по стволу. Так ты будешь лучше контролировать винтовку. Смотри внимательно. Всегда следи за подстреленным оленем и никогда не признавай, что совсем промазала».

Я задержала дыхание и спустила курок. Оружие ударило меня в плечо. Больно, но не больнее тычков отца. Стадо всполошилось, однако я следила за вожаком. Олень может прыгать и мчаться на полной скорости с пробитым легким и даже сердцем. Если у него прострелено брюхо, он будет поджимать хвост на бегу. Мой олень не делал ни того ни другого. Это был чистый выстрел.

– Пойдем.

Отец поднялся и отступил в сторону, уступая мне лидерство. Чтобы добраться до туши, мне пришлось прокладывать тропу в снегу, который был выше моих колен. Глаза оленя были открыты. Кровь стекала по его шее. Язык вывалился изо рта. У моего вожака не было рогов, но в это время года я и не ожидала их увидеть. Брюхо у него было огромное, вот что важно.

А затем он внезапно шевельнулся. Не сильно. По его животу пробежала дрожь или рябь, вроде той, которая пробегает по одеялу родителей, когда они переворачиваются под ним. Сначала я подумала, что олень еще жив. А затем вспомнила: когда анаконда живьем заглатывает добычу, та еще долго шевелится у нее внутри. Но олени не хищники. Загадка.

– Держи ноги, – велел отец и перевернул оленя на спину.

Я переместилась назад и сжала обе ноги оленя, чтобы удержать его на месте. Отец аккуратно вспорол ножом белое пушистое брюхо и обнажил внутренности. Как только дыра расширилась, показалось крошечное копытце, а затем еще одно. Тогда-то я и поняла, что олень, которого я подстрелила, вовсе не был вожаком. Отец вынул олененка из чрева и положил на снег. Он, наверное, должен был вот-вот появиться на свет, потому что, как только отец достал его, тут же принялся бить ножками, как будто хотел встать.

Отец вжал олененка в снег и вытянул его шею. Я вынула нож, памятуя о том, что нужно держаться подальше, иначе в меня брызнет кровь. Пока отец потрошил олениху, я делала то же самое с олененком и следовала его инструкциям:

– Найди грудину. Нащупай то место, где заканчиваются ребра и начинается брюхо. Так, теперь разрежь его – от ребер до промежности. Помедленнее. Нож должен вспороть шкуру, но не задеть кишки. Хорошо. Теперь вытащи кишки наружу, вот так, от промежности – вверх, по пути срезая мембраны, которые связывают внутренности с позвоночником. Теперь срежь кожу вокруг ануса и вытащи из полости толстую кишку. Хорошо. Вот и все, ты справилась.

Мы вымыли руки и ножи в снегу. Я вытерла их об куртку, натянула рукавицы и с гордостью посмотрела на выпотрошенного олененка. Он был слишком мал, и его мяса едва хватило на две порции, но шкурки оказалось вполне достаточно, чтобы мама смастерила мне пару пятнистых варежек.

Отец сложил дымящиеся потроха в кучу, так как аандег и ее приятели уже в нетерпении скакали по веткам, поджидая, когда мы уйдем. Он с легкостью вскинул мою олениху на плечи. Я сделала то же самое с олененком. Он был таким маленьким и легким, что, шагая за отцом в хижину, я совсем не чувствовала его тяжести.

В течение следующих нескольких недель мама работала над моими рукавичками. Она долго растягивала и терла кожу. Женщины коренного населения жевали шкуры, чтобы их смягчить, но мамины зубы были недостаточно хороши для этого. Мама терла шкурку олененка, повесив ее на спинку кухонного стула, снова и снова работала над одним небольшим участком, пока он не становился мягким, и затем переходила к следующему. Отец дубил кожу вместе с шерстью, поэтому пятнышки олененка не сошли полностью. Он использовал для этого мозги олененка. Мы могли бы дубить шкуры так же, как это делали индейцы: спустить их с грузом камней в ледяной поток и позволить воде и времени вымыть всю шерсть. Но мы все равно не собирались есть мозги, а так они хотя бы не пропали даром. Отец сказал, что мозги каждого животного по размеру идеально подходят для дубильного дела, а значит, об этом позаботился Великий Дух. Соскоблив со шкуры всю плоть до кусочка, нужно размешать оленьи мозги с равным количеством воды, взбивая маслянистое пюре. Затем надо расстелить шкуру на полу наружной стороной вверх и вылить на нее половину смеси. Необходимо убедиться, что шкура достаточно увлажнилась. Если она окажется слишком сухой, то мозги просто впитаются в нее. А если она слишком влажная, то они, наоборот, останутся на поверхности.

Затем шкуру нужно скатать в рулон и спрятать на ночь там, где до нее не смогут добраться животные, а на следующий день раскатать и повторить процедуру. После того как мозги сделают свое дело, останется соскрести всю шерсть и промыть шкуру. Дальше необходимо размягчить кожу, и вот тут в дело вступала мама.

Я поняла, что до этого не очень много рассказывала о своей матери. Непонятно, что именно я должна рассказать. Если не считать размышлений о том, что мама приготовит на ужин, когда я прибегу домой голодная после своих скитаний по окрестностям, я, честно говоря, не очень много думала о ней в детстве. Она просто была где-то рядом, возилась на заднем плане, выполняя работу, которую отвела ей природа: производить на свет потомство, кормить его и одевать. Я знаю, что ей досталась совсем не та жизнь, которой она заслуживала и хотела. Но мне кажется, что ее жизнь на болоте вовсе не была такой плохой, как она любила жаловаться. Наверняка случались и у нее минуты счастья. И я говорю не о тех редких, мимолетных моментах, когда семейка скунсов, весной пересекавшая наш двор каждый вечер, вызывала у нее улыбку. Я говорю о том времени, когда мама была полностью и совершенно искренне счастлива. Когда она могла покинуть границы своего «я», взглянуть на свою жизнь объективно, со стороны, и внезапно подумать: «Да, это мне по душе. Мне хорошо здесь и сейчас».

Думаю, она чувствовала это, когда работала в саду. Даже в детстве, наблюдая за тем, как мама возится там, пропалывая, разрыхляя и собирая урожай, я видела, что ее плечи расслабляются. Иногда мне удавалось услышать, как она поет: «Я буду вечно любить тебя, милая… Милая, не уходи»[18].

Я думала, что она поет обо мне. После того как мы ушли с болота, я увидела постеры с изображением четырех темноволосых парней в белых футболках и рваных джинсах, которыми была оклеена ее комната, словно застывшая во времени. Тогда я узнала, что эту песню исполняла группа, которую называли «Новыми ребятами на районе», хотя к тому моменту они уже были совсем не юными и тем более не новыми. То, откуда взялась песня, которую я всегда считала своей, потрясло меня до глубины души, но еще больше – тот факт, что моя мама, оказывается, когда-то развешивала любимые картинки на стенах.