Я забрался в самое маленькое из помещений — такое маленькое, что я с трудом в нем умещаюсь. Я сворачиваюсь в клубочек, и моя спина наглухо затыкает входное отверстие, чтобы даже самый маленький из хищников не смог пробраться внутрь.

Стены — смесь скальной породы, оранжевой от прожилок железной руды, и мягкой, полужидкой грязи.

Я укрепил их стальными прутьями, чтобы они не обваливались внутрь. Я стараюсь не думать о мириадах скребущихся, жующих падаль, извивающихся тварей, от которых нас отделяет не более нескольких дюймов, но это очень трудно, потому что я постоянно слышу производимые ими звуки. Я прислушиваюсь к поскрипыванию их хитина, к хрусту их тел, протискивающихся в толще земли. Я классифицирую их приглушенный клекот, рычание и ворчание. Я внимаю тому, как в разнобой стучат их сердца, и меня подташнивает. Но не их мы боимся, а Тех, Кто Выше. Я не знаю, насколько глубоко нам удалось закопаться, но, судя по всему, недостаточно, потому что я продолжаю слышать грохот их транспорта, проезжающего у нас над головой, или ощущать работу трубопроводов и электрических сетей, которые насыщают их так же, как трубки для внутривенного питания, которые я ввел Лидии, перед тем как поместить ее в барокамеру.

Иногда я чувствую, как один из них останавливается прямо над нами и смотрит вниз через трещины в асфальте, через черную грязь, через слой останков давно умершей жизни, которые лежит под их ногами, словно сброшенная змеиная кожа, — смотрит на меня и Лидию.

Я с ужасом ожидаю дня, когда они наконец доберутся до нас.

Я проснулся от радующего мой слух звука — это Лидия заскулила внутри барокамеры, — и сразу же метнулся к ней. Стекло смотрового окошечка запотело от ее выделений, и на нем отчетливо виднелся след от когтя. С наступлением ночи таких следов станет гораздо больше.

Я положил ладонь на металл камеры, теплый от постоянного трения ее механических частей, и начал говорить Лидии ласковые слова через дюймовую толщу стали. Я увидел ее расширенные зрачки за облачками учащенного от страха дыхания и попытался сделать так, чтобы она заметила меня и поняла, что я по-прежнему здесь и готов прийти к ней на помощь и что я никогда не покину ее.

Барокамера начала вибрировать: ее системы пытались совладать с резко активизировавшимся метаболизмом Лидии, сохранить искусственный симбиоз, в котором ее организм сосуществовал с машиной. Поршни с обеих сторон издали резкий хлопок, и струйки машинного масла брызнули из них на пол. Жизненные соки заструились по прозрачным жилам барокамеры, светясь от скорости, и в очередной раз я пришел в восхищение от того, насколько совершенно находящееся у меня перед глазами устройство.

Лидия заметалась внутри, но места для маневра не хватало, к тому же тело ее все еще было покрыто синяками и ссадинами, оставшимися после последней попытки вырваться наружу.

О, если бы мне только удалось объяснить ей, в какой безопасности она находится внутри барокамеры и как бы легко ей жилось, если бы она смирилась с нежными объятиями ее толстых стенок! Прошло не так много времени с того дня, когда я вырвал ее из лап Верхнего Ужаса и поместил в наше убежище, поэтому всего, что могло бы отравить чистоту среды ее обитания, следовало избегать во что бы то ни стало. К сожалению, я не мог позволить себе приоткрыть крышку барокамеры даже на то короткое время, которое требовалось, чтобы утешить и приласкать Лидию.

Вместо этого мне приходилось наблюдать со стороны, как паника охватывает все ее существо и пламя безумия загорается в ее ямных глазах. Это несправедливо, что она вынуждена претерпевать все эти муки, притом что я отчетливо осознавал необходимость принятых нами мер.

Наконец, чтобы показать ей, что не она одна страдает, я извлек маленькую канистру с грязной водой, которую собрал по каплям из трещинки в стенке проходившей в земле трубы, и выбрал три камня из кучи, лежавшей под дном барокамеры. Обычно я выбирал камни самой неправильной формы и клал их один за другим себе на язык. А затем заглатывал их, запивая водой, чтобы облегчить себе задачу.

Они скользили вниз по моему пищеводу, словно злобные зверушки, разрезая мягкую плоть и обдирая слизистую, так что я начинал захлебываться жгучим потоком собственной крови. Мое тело отозвалось судорогой на вторжение чужеродных элементов, кровь и флегма хлынули у меня изо рта, и я рухнул в беспамятстве на пол.

Я чувствовал, как камни завалили мой желудок, забили кишечник и остановили ток крови в моих жилах. Но я был благодарен им за то, что они помогли продемонстрировать Лидии мою преданность, мое единение с ней. Мы делили с ней на двоих всю боль, страдание, радость и любовь, каждый вздох.

С трудом я поднялся на ноги, чувствуя непривычную тяжесть внутри, и оперся всем весом на гудящую и вибрирующую барокамеру.

Лидия к тому времени перестала биться о стенки. Запотевшее окно снова обрело прозрачность, и я увидел, что она лежит, закопавшись в подушки, и плачет, вцепившись в них пальцами. Маленькие капли розоватой крови поблескивали на ее коже там, где она поранилась.

О, как мне хотелось прикоснуться к ней!

Но ей было лучше оставаться там, где она была, там, где ничто не могло повредить ей…

Я улегся возле опор барокамеры — четырех бетонных столбов, густо смазанных твердой смазкой, чтобы ни одно существо не смогло взобраться по ним наверх, — и обвил один из них руками. Я представил себе, что обнимаю Лидию, и задремал под звуки ее приглушенных рыданий.

Когда Тот, Кто Прячется, засыпает, они начинают подбираться все ближе и ближе за слоем сетки, которым изнутри выложены стены. Они уже давно следят за ним через тонкий слой грязи, привлеченные, словно феромонами, исходящим от него запахом страха. Их глаза вращаются во мраке, всасывая в себя малейший лучик света. Верхний Ужас послал сюда их, маленьких черных послов, чтобы те передали ему, что прятаться бесполезно. Они найдут его везде.

Первыми придут те, у кого большие крепкие зубы и острые длинные когти; ими они разорвут в клочья стальную сетку, чтобы проложить путь второй и третьей волне и тем, у кого очень слишком ног и кто передвигается быстрым, легким, как перышко, вихляющим шагом.

Они спрыгнут с потолка и просочатся через щели в камнях, а затем в гнетущей, абсолютной тишине направятся к устройству. Они облепят его со всех сторон, а затем одна из этих тварей — жирная, похожая на личинку — прижмет свое липкое тело к смотровому окошечку и начнет прокладывать себе путь внутрь.

Мои глаза резко открылись от звука, похожего на шорох ветра пустыни в глазницах высохшего бычьего черепа. Я перевалился набок; камни внутри меня громыхали и больно бились о ребра.

Вокруг царило спокойствие, лампа, которую я регулярно заправлял маслом, вытекавшим из цилиндров барокамеры, ровно горела. Но я чувствовал близость хищников, их следящие за мной взгляды, полные жгучей ненависти.

Почему они не оставляют нас в покое?

Пневматическое сопение барокамеры слегка уняло мой учащенный пульс, и я встал, внимательно вглядываясь в каждую крошечную тень на стене, надеясь, что кто-нибудь из них отважится выбраться на свет. Выхватив из-за пояса рыжий от ржавчины гвоздодер, с которым я никогда не расставался, я угрожающе замахнулся им.