Ничем особенным это семейство не отличалось, хозяйка действительно урожденная Рудницкая, а вот насчет брата Всеволода… не скажу, не знаю. Да и шутка ли, чуть не сто лет прошло… сколько всего случилось. И насчет других художников не знаю, хотя… почему нет? Состоятельные люди в то время были меценатами, приглашали к себе модных писателей и художников даже из Москвы и Петербурга, бывали у них всякие известные люди. Не знаю, говорит, не слышал, но обещаю заняться поисками лично. Переверну архивы, перетрясу документы, оставьте адресок на всякий случай.

Расспрашивал я, Василек, и в Москве, и в Питере… ничего не осталось уже, ни людей тех, ни домов – ничего! Расспрашивал где мог о семьях Рудницких и Черновых, о художнике Всеволоде Рудницком – сплошная черная дыра. Ходил по музеям, встречался с искусствоведами, всякими древними старичками, ходячими энциклопедиями. Не знают, не слышали. Все художники, современники Лентулова, известны наперечет, изучены вдоль и поперек, а Всеволода Рудницкого нет, как корова языком слизала. То ли Гемфри что-то напутал по возрасту и привиделось ему чего не было, то ли… не знаю, что и думать. А только нет его нигде. Нет!

Вася вздохнул. Сэм снова разлил, и они выпили. Помолчали. Сэм потянулся за своим безразмерным портфелем.

– Посмотри, Василек! – Он принялся вытаскивать цветные репродукции в прозрачных пластиковых папках. – Это деревенская серия Давида Бурлюка, выставленная на «Кристи». Смотри, сколько солнца и воздуха, какая голубизна! – Он передал Васе несколько постеров. – Обрати внимание на цены. А вот он же, но совершенно в другом стиле, тут уже чистый футуризм, даже, я бы сказал, кубо-футуризм, и название философское – «Время». Вообще интереснейшая была личность, если помнишь – художник-новатор, первый популяризатор европейского модернизма, мотался по стране, организовывал выставки…

А это Аристарх Лентулов. «Церковь в Алупке». А это его «Восточный город» – возможно, та самая луковица с полумесяцем, которую запомнил или вообразил себе Гемфри. Это опять он. Ты, Василек, смотри, какая цветопередача. Никаких полутонов – четко, ярко, чисто. И сколько света и солнца! Это же… невероятно, сколько света! А эти фантастические цвета: розовый, зеленый, синий, высверки белого, лиловый, желтый – это же радость в чистом виде, восторг! Формы угловатые, сильные. И вдруг смягчены круглым арочным сводом башни и луковиц!

А вот Всеволод Максимо́вич. Смотри, Васенька, «Карнавал»! Субъективный декоративизм и символизм – слова-то какие выразительные, а? А вот еще – «Поцелуй»! Хорошо, правда? Не хуже, чем у Климта[6]. Выразительно, сильно! А ведь ему было всего девятнадцать…

Вася завороженно перебирал репродукции. Глаза у него стали растерянные и голодные.

– А это «Велосипедист» Натальи Гончаровой. Смотри, какой мощный синий! Да он же просто кричит, этот синий, он вопиет, энергия бьет через край! Движение как передано, смотри! Пригнулся к рулю, крутит педали, в кепке, руки вцепились в руль. И кепка – не какая-нибудь там шляпа или панама! Кепка! И отдельные буквы! Я все думаю, Василек, зачем буквы? Тут даже целое слово – «шелк». И шрифт – жесткий газетный «индустриальный» шрифт. Зачем, спрашивается? А ведь что-то есть, ведь добавляет динамики!

И цвет! Всегда считалось, что движение – это красный колер, синий мрачноват, но ты посмотри, какой она нашла синий! Жизнеутверждающий! Как они умели видеть! Какая энергетика! А?

Вася впился взглядом в постеры. Подносил к глазам, отодвигал. Руки его заметно дрожали, губы шевелились. Сэм наконец заткнулся, чувствуя себя актером, «отыгравшим» сложную роль. Долил виски из новой бутылки в свой стакан, опрокинул. Наблюдал за художником и думал, что все это как шоковая терапия – то ли пациент оправится и будет жить, то ли сплетет лапти. Но что-то сдвинется с места. Дай-то бог!

– А ты помнишь, что такое кубофутуризм? – спросил он вдруг.

Вася поднял голову, посмотрел невидяще. Не сразу сообразил, потом пробормотал:

– Что-то припоминаю…

– Они соединили кубизм с футуризмом, форму одного и динамизм другого, они считали, что цветом и линией можно передать динамику, и в итоге смотри, что получилось. Взрыв!

Минут через двадцать Вася отложил постеры, поднял тоскующие глаза на Сэма и спросил:

– И что ты собираешься делать? Будешь и дальше искать Рудницкого?

Сэм ответил не сразу, нагнетал обстановку, загадочно глядя на Васю. Потом сказал негромко:

– Уже нашел.

– Как… нашел? Ты же сказал, что его нигде нет!

– Эх, Василий, простая твоя душа! Как тебе они? Правда забирает?

Вася кивнул.

– А если я скажу, что твои не хуже были? Та же ярость жизни, тот же свет, тот же воздух! Да глядя на твои картины, кричать хотелось от радости! Танцевать хотелось! Где они, кстати? Живы? На чердаке, в пыли и грязи? Ты сможешь, например, изобразить такую же церковь, как у Лентулова? Хотя нет, не надо, как у Лентулова, давай свою!

– Не знаю, Сема. Я уже забыл, как держать кисть, честное слово. Человек исчерпаем, наверное, вот и я… исчерпался.

– Человек неисчерпаем, пока жив. Это такая скотина… такое животное, твой человек, способное на все! Ты согласен? Или тебе надо подумать?

– О чем? – Вася все еще не понимал.

– Рудницкого нет. Да здравствует Рудницкий! Он исчез без следа, бедняга, но мы воскресим его, как Феникса, из пепла времени. Создадим и придумаем! Порадуем старого Гемфри Блейка.

– Но это же подлог!

– Мы не собираемся подделывать картины Всеволода Рудницкого, Василек. Мы собираемся создать их! Мы собираемся родить художника по имени Всеволод Рудницкий в муках… совести. Твоей. Шучу, шучу! Мы же не аферисты какие-нибудь, упаси бог! Никто не знает такого художника, может, его и вовсе не было, может, Гемфри ошибается, приснилось ему… И я обещаю тебе, Василек, твою персональную выставку через годик-другой. Как только мы раскрутимся с Рудницким. Я думаю, двух или трех его картин будет достаточно. А потом слепим тебя.

– Я не знаю, честное слово… – неуверенно бормотал Вася, полный сомнений.

– Мы всегда можем сказать, что картины предположительно кисти Рудницкого, что они современны ему, а Гемфри будет решать сам. Лично я думаю, ему хочется вернуть детство, и картины его дяди – символ этого детства, воспоминание о далеком и счастливом времени. Это для него главное, а не их подлинность, понимаешь? Если он признает их, значит, мы создали художника Всеволода Рудницкого заново, не дали исчезнуть ему бесследно. И будут его картины висеть у потомков Гемфри, а они, эти потомки, будут рассказывать гостям, что это работы их предка, известного художника-футуриста Всеволода Рудницкого, дяди Севы.

Если не признает – извинимся и отправимся восвояси. Только и всего. Ты лишь имей в виду, Василек, подобные истории просто так на дороге не валяются. Такая мощная история! Не иначе как… знак. Знак твоего возрождения, и теперь главное, не упустить фортуну, схватить ее за хвост. – Сэм замолчал. Потом сказал, словно подводя итог: – Последнее слово за тобой. Если ты откажешься, мне придется вернуться в Нью-Йорк, позвонить старому Гемфри Блейку и сказать, сорри, уважаемый, но… нет, к сожалению. Нет нигде Всеволода Рудницкого, дорогого вашего дядюшки. Ты представляешь, что с ним будет? Это убьет его!