Между тем части демобилизуемой немецкой армии, уже разоруженные, постепенно покидали Кёльн. 3 декабря уходил последний полк. На площади перед собором состоялся прощальный парад. «Пел детский хор, — вспоминает капитан Швинк. — Слабые голоса сливались с шумом дождя. Все перекрывали возгласы: «Ура! Живи, Германия!» Шеренги перестроились в колонны, грянул марш. «До свидания! До свидания!» — раздавалось из детских рядов. Взрослые стояли молча, внутренне еще отказываясь верить, что это на самом деле конец истории, сердца разрывались от боли». Толпа, впрочем, не столь большая, разошлась. Похороны империи наконец состоялись.

За день до этого авангардные части 2-й британской армии под командованием генерала Герберта Плюмера перешли немецко-бельгийскую границу в районе Мальмеди. Они шли на Кёльн. Невзирая на слухи о немецких снайперах, укрывающихся в лесах, войска шли почти что в парадном строю — с музыкой и развевающимися знаменами. Генералы больше боялись не мифических немецких партизан, а возможных эксцессов со стороны собственных солдат по отношению к местному населению. Генерал Ричард Хейкинг, английский представитель в комиссии по перемирию, ярко охарактеризовал проблему в письме маршалу Хейгу: «Наши люди за четыре года привыкли убивать, и шлепнуть любого встречного немца для них, что муху прихлопнуть».

Оккупация Кёльна началась с неприятного инцидента. 6 декабря примерно около 11 часов утра перед ратушей остановился броневик, из которого неторопливо вышли два молоденьких британских офицера и на ломаном немецком потребовали у вахтера пропустить их к бургомистру. Собственно, они явились но его просьбе: Аденауэр, опасаясь, что в условиях военного вакуума революционеры могут беспрепятственно захватить власть в городе, незадолго до этого отправил англичанам депешу, чтобы они ускорили свое продвижение или хотя бы символически обозначили свое присутствие. Однако он явно не ожидал, что джентльмены,' вошедшие в его кабинет, не ожидая приглашения, бухнутся в кресла, закурят и — о, ужас! — начнут стряхивать пепел прямо на дорогой ковер. Ледяным тоном Аденауэр попросил служителя принести пепельницы и, не говоря ни слова, погрузился в свои бумаги. Молодые люди смутились и несколько подобрались. Худшего начала для деловых контактов трудно было придумать.

Спустя час к ратуше подтянулась колонна из шести броневиков 2-й кавалерийской бригады, в которой находился и ее командир, бригадный генерал Алджернон Лоусон. Атмосфера изменилась: Аденауэр был польщен, что теперь он имеет дело не с какими-то нахальными юнцами, а с высокопоставленным военачальником, который к тому же отличался изысканными манерами (питомец Харроу!) и отдавал себе отчет в деликатности своей миссии.

Они поладили, хотя сразу возникло много проблем. Лоусон потребовал роспуска местной милиции и заявил, что не потерпит никакого вмешательства в дела города со стороны Совета рабочих и солдатских депутатов. Последнее, вероятно, вполне устраивало Аденауэра, однако он дал понять, что на всякий случай оккупантам неплохо было бы устроить демонстрацию силы: нельзя ли организовать в Кёльне парад британских авангардных подразделений? Лоусон счел, что это не входит в его полномочия; он опасался возможных нападений на солдат со стороны местной молодежи. Лучше подождать прибытия главных сил, заявил он Аденауэру. Тот поинтересовался их предполагаемой численностью: ведь ему надо распорядиться о расквартировании прибывающих войск. Лоусон уклонился от ответа, шутливо заметив, что его эскадрон — это так, легкая закуска, а потом будет первое, второе, жаркое, пудинг и т.д.

Фактически в город были введены три полностью укомплектованные британские дивизии. Военным губернатором стал генерал Чарльз Фергюсон. 11 декабря его штаб въехал в отель «Монополь», из которого предварительно были бесцеремонно выброшены на улицу остававшиеся там постояльцы и гостиничная мебель; взамен прибыло несколько грузовиков с канцелярскими столами. К 14 декабря английские войска полностью заняли предназначавшиеся им эксклавы на правом берегу Рейна и приступили к оборудованию контрольно-пропускных пунктов, установке по периметру проволочных заграждений и созданию системы огневых точек. Было объявлено, что любые акты саботажа или неисполнение приказов оккупационных властей будут караться по законам военного времени. Аденауэр попытался протестовать: мол, население Кёльна — это нечто отличное от «прочих германских племен», оно заслуживает более мягкого обращения. Фергюсон отрезал: англичане поступают точно так же, как немцы поступали с бельгийцами во время войны. Характер британского оккупационного режима метко определила лондонская «Таймс»: «Начинается мягко, как падающий снег, а потом твердеет, как смерзшийся лед».

Правда, кое в чем оккупанты отступали от жестких норм: комендантский час, официально начинавшийся в 7 часов вечера и длившийся до 5 часов утра, фактически никем не соблюдался; недолго действовал и заимствованный из практики немецкой оккупационной администрации в Бельгии приказ, обязывавший всех взрослых местных жителей мужского пола снимать головные уборы перед английскими военными. Однако оккупация есть оккупация: местная полиция была поставлена под начало присланного из Англии констебля, всем жителям были выданы удостоверения личности (это было нечто неслыханное в истории города), которые они должны были постоянно носить при себе и предъявлять патрулям по первому требованию.

Вместе с тем, с точки зрения местных нотаблей, оккупация принесла с собой очевидные плюсы: угроза революции была снята, воцарилась стабильность. Советы рабочих и солдатских депутатов были сведены до чисто декоративной роли. Англичане строго придерживались того принципа, что они будут иметь дело только с «законно созданными органами власти», о чем генерал Фергюсон без обиняков сообщил Аденауэру при первой же беседе, которая состоялась 12 декабря. Бургомистр на всякий случай распорядился, чтобы обмен мнениями был запротоколирован. «В заключение беседы губернатор сообщил о своем решении действовать исключительно через меня, поскольку я, и только я, несу ответственность за исполнения всех его распоряжений», — читаем мы в тексте сделанной от первого лица записи беседы. По просьбе Аденауэра протокол был заверен лично Фергюсоном, который от себя добавил, уже в третьем лице: «Губернатор предпочел бы иметь дело непосредственно с бургомистром».

Это важнейшее политическое заявление практически нейтрализовало любые попытки нарушить сложившееся статус-кво в Рейнской области, откуда бы они ни исходили — будь то революционеры-«спартаковцы» или антипрусски настроенные сепаратисты. Между тем сепаратистские тенденции в условиях иностранной оккупации резко усилились. Они подпитывались из двух источников. С одной стороны, это были французские военные круги, или, конкретно говоря, маршал Фош и его люди. С другой — пестрая группировка журналистов и политиков в самом Рейнланде. Трудно сказать, был ли между этими двумя силами контакт с самого начала или он установился позднее, однако со временем объединенные усилия этих двух группировок привели к формированию достаточно мощного движения в пользу отделения Рейнской области от Германии.

Если говорить об идеях и замыслах Фоша, то они были очень просты: в своем меморандуме на имя Клемансо от 28 ноября 1918 года он изложил план, согласно которому на левом берегу Рейна создавался пояс марионеточных государств, которые должны были бы вступить в нерасторжимый военный союз с Бельгией, Люксембургом и, естественно, Францией. Государства этого пояса стали бы постоянно действующим буфером против любой новой прусско-германской агрессии. Клемансо в принципе одобрил этот план, выразив, однако, сомнения в целесообразности всеобщей воинской повинности для граждан «Рейнских республик». При этом он разумно заметил, что вряд ли англичане и американцы с энтузиазмом поддержат этот проект. И в самом деле, когда в начале декабря в Лондоне начались первые переговоры на высшем уровне по поводу будущего мирного договора, ни глава английского правительства Ллойд-Джордж, ни лидер консерваторов Эндрю Бонар-Лоу не проявили к нему особого интереса. В ответ на заверения Фоша о том, что он не собирается создавать «Эльзас-Лотарингию наоборот» и постарается максимально учесть чувства и пожелания рейнландцев, Бонар-Лоу сухо заметил: «Немцы говорили то же самое, и, более того, мы сами таким же образом уже много лет пытаемся решить проблему умиротворения ирландцев».