Тамар затихла и отвела взгляд. Мне стоило, конечно, просто уйти, но вместо этого я решил поведать ей о том, как меня задело то, что один из тех ботаников назвал ее «горячей штучкой» и сказал, что, дескать, она ему чуть губы в кровь не стерла. После этих моих слов Тамар сказала, что ей нехорошо и что ей нужно срочно прилечь.

– Не нужно лгать, – сказал я ей на это. – Ты можешь честно сказать мне, что злишься.

Я по наивности ожидал от нее чего-то вроде облегченного вздоха. Однако чем больше я уверял ее в том, что от меня не нужно ничего утаивать, тем больше Тамар зажималась и тем отчаяннее повторяла, что она в порядке, не считая этого таинственного внезапного недомогания.

На следующий день на уроках она игнорировала мои записки. Майя, как ни странно, тоже перестала брать трубку.

Вечером после ужина мы с родителями сидели на кухне и обсуждали минувшее празднование бар-мицва.

– Как с друзьями, хорошо посидели? – поинтересовалась мама.

– Сначала все было хорошо, а потом стало просто хуже некуда, – ответил я. – Меня теперь все ненавидят из-за того, что мы в субботу напились в трейлере, я уговорил всех раздеться и повеселиться и в итоге, в общем, никому ничего не понравилось.

Мама с папой сели за кухонный стол, и я рассказал им всю историю целиком (к слову, рассказ родителям о моей первой подростковой оргии дался мне без каких-либо усилий). Когда я дошел до расстройства Тамар на следующий день, отец возмутился точно так же, как и я сам.

– А что ты, по ее мнению, должен был сделать? – подивился он. – Держать все в тайне? Не рассказывать ей, что о ней говорили?[42] – ободряюще кивнув мне, папа добавил: – Я считаю, что ты вел себя правильно.

В 1997 году, когда мне было шестнадцать, родители усадили меня за стол и спросили, не хочу ли я поехать в семейный лагерь.

Родители с Джошем и Мириам ездили в этот лагерь уже несколько лет, а я в это время обыкновенно находился в «лагере ботаников». Мама пояснила, что этот лагерь представляет из себя некое экспериментальное сообщество, созданное одним известным семейным врачом, и что сам основатель уже десять лет как умер, но его идею подхватили последователи и ученики. Мама сама последние несколько лет училась у этих людей, и именно они изначально ее и пригласили. Она добавила, что правила этого лагеря, его атмосфера и обстановка были специально разработаны таким образом, чтобы на примере небольшого сообщества доказать, что методы скончавшегося основателя способны изменить наше общество к лучшему.

– И что, хорошие там врачи? – поинтересовался я[43].

– Мне они нравятся, – ответила мама. – Большинство из них, по крайней мере.

– Дело вовсе не в них, – подал голос отец. – В этом семейном лагере принята целая иная культура, – он взял паузу, а из его глаз потекли слезы. – Это тяжело объяснить, – глухо произнес он сквозь рыдания. – Но это единственное место из всех, что я знаю, в котором тебя не отринут за честность.

Короче говоря, меня купили с потрохами.

Итак, все семейство Левитон забралось в мамин минивэн и отбыло в шестичасовое путешествие к заливу Сан-Франциско. Мне на тот момент исполнилось семнадцать, Джошу было четырнадцать, а Мириам – десять.

Я мало времени проводил с сестрой. К тому моменту, когда она научилось более-менее отчетливо говорить, мне было уже лет одиннадцать или двенадцать, и я успел стать маленьким последователем отца. Мириам чаще всего была рядом с родителями, а я в их присутствии обыкновенно переключал все свое внимание именно на них. За столом мы чаще всего разговаривали о том о сем с папой, а Мириам с Джошем, а подчас даже и мама, в дискуссию не вступали[44]. Мириам обладала пышными, кудрявыми волосами, пухлыми щеками и непреодолимой тягой к искусству: она обожала петь, танцевать и разыгрывать сценки, в которых сама играла всех действующих персонажей. В то время как мне доставалось лишь от отца, Мириам приходилось терпеть помимо отцовской критики еще и мою. Мы были в этом отношении этакими Стэтлером и Уолдорфом из «Маппет-шоу», шутившими вместе и смеявшимися с высоты театральной ложи над происходившим внизу. Вероятно, Джошу с Мириам не особенно нравился такой недостаток внимания, но, с другой стороны, я точно отвлекал отца с его критикой, что несколько развязывало им руки. И все же детство у Мириам выдалось не самое легкое, и к десяти годам оно уже оставило в ее душе неизгладимый горький след, который она и не думала скрывать.

К семейному лагерю вела извилистая полутораполосная дорога, пролегавшая через горный хребет и подчас опасно крутая. Было в этой дороге нечто метафорическое – словно нас должно было вырвать на ней физически, прежде чем нас вырвет эмоционально уже в лагере.

С дороги был виден небольшой заливчик с очаровательным мостиком. На мелководье среди камней резвились дети, охотясь при помощи самодельных копий на речных раков и ловя в банки мелких тритонов. Позади них раскинулся густой лес. Мы остановились на «парковке» лагеря, которой служила большая зеленая поляна посреди леса. На бамперах большей части оставленных здесь машин красовались наклейки вроде «Я – гордый родитель своего внутреннего ребенка», «Кто странствует – не потерялся», «Остановим насилие над детьми. Быть ребенком должно быть не больно» и так далее. «Практикуйте хаотичное добро и спонтанную красоту» – таких и вовсе было без счета. На номерном знаке одной машины над номером красовалось «На серфе лучше», а на другой «Лучше быть собой».

Туалет напоминал случайно оброненный в лесу каким-то немыслимым гигантом цементный блок. Стены здания кухни пестрили постерами и плакатами с изображениями облаков, радуги или цветов, и на каждом были цитаты основателя лагеря. Я прошелся вдоль этих плакатов, потирая подбородок, словно сноб в галерее искусств.

«Норма – это отклонение».

«Проси того, чего хочешь, даже если знаешь, что тебе откажут».

«Критикуй, но не обвиняй».

«Неблагополучность семьи измеряется в количестве и тяжести секретов, которые ее члены хранят друг от друга».

Мы поели за собственным столом для пикника, после чего к нам без приглашения подсел дерганый пожилой человек в очках и с неряшливым снопом седых волос на голове. Я посчитал было, что он знаком с моими родителями, однако их нерешительные приветствия убедили меня в обратном. Представившись мне, он тут же добавил, что мне совершенно не обязательно запоминать, как его зовут.

– Здесь не нужно запоминать имена, – сказал он, – мы не придерживаемся общепринятых правил вежливости.