Максим молчал. На его лице рваными пятнами выделялись следы недавних пощёчин.

– Говорят, Погосян оказался крепким. Жаль, я этого не видел. Этот старый павлин мне никогда не нравился. Ты ведь его знал? Точно, знал. Ну так представь, каково ему было, когда с него срезали кожу. А? И он терпел. Только, говорят, умер слишком быстро. Но не беспокойся, – Сальников, скривившись от удовольствия, сильнее надавил на предплечье Анны, отчего девушка застонала ещё громче, – с тобой я буду осторожен. Не дам тебе умереть.

Дмитрий лежал неподвижно. Закрыв глаза, отвернулся от сестры. Не хотел видеть её страданий. Напрасно. Такие сцены воспитывают. Всегда нужно смотреть в глаза подступающему ужасу. Умрёшь – и тебе будет всё равно. А выживешь – точно станешь сильнее.

– Посмотрим, – в голосе Сальникова всё глубже звучало безумие, – может, вас отпустят. Живыми. Вот только кто захочет жить после такого? – Сальников наклонился и, не убирая ноги, вцепился пальцами Анне в волосы. Анна закричала, но сквозь кляп просочилось лишь жалкое мычание.

Илья Абрамович с негодованием отметил на столе несколько капель соуса. Должно быть, отвлёкся на Сальникова и не заметил, как они сорвались с ложки. Подозвал Баникантху, чтобы тот убрал пустую тарелку и протёр стол.

– Хватит!

Услышав этот властный голос, все замерли.

Лизавета умела застать врасплох. Она бесшумно спустилась по лестнице в подвал, прошла возле колонн и сейчас, никем не замеченная, остановилась у стола с монитором. Значит, видела последнюю сцену с Анной.

Сальников мгновенно отступил. И не думал перечить. Здесь никто бы не захотел разозлить Лизавету Аркадьевну. Каждый из присутствующих: Салли, Баникантха, Шахбан и даже Илья Абрамович – успели в своё время узнать, каково это – вызвать недовольство единственной дочки Скоробогатова.

– Всё готово. Отец скоро выйдет на связь, – сказала она, ни к кому не обращаясь лично.

Илья Абрамович с удивлением отметил, что Лизавета переоделась в индийские вещи – длинную тунику с разрезами по бокам и короткие бесформенные штаны со множеством складок. Взяла этот наряд из вещей Анны. Странная прихоть.

Салли бросился к компьютеру проверять скайп. Баникантха с ещё большим усердием принялся тереть стол, давясь бетелевой слюной – сплёвывать на пол в присутствии Ильи Абрамовича ему запрещалось, – а Шахбан встал над Анной, чтобы по заранее условленному знаку поднять её на ноги. При этом не спускал с Лизаветы своих тёмных глаз. Всегда смотрел на неё с обожанием. Так смотрит на чёрную статую повелительницы Кали индийский жрец, готовый без раздумий выполнить любое, даже самое нелепое или отчаянное поручение.

Надо было видеть, с каким лицом Шахбан два месяца назад услышал от Лизаветы приказ ударить её по щеке. Он остолбенел. Лизавете пришлось прикрикнуть на него. Шахбан потом не находил себе места – никогда прежде Илья Абрамович не видел его настолько угнетённым. Припухлость на щеке теперь, конечно, прошла, однако на острых скулах Лизаветы до сих пор были заметны жёлтые пятна синяков.

Максим смотрел на неё с немой злостью. Напрасно. Он был обязан ей жизнью. Ведь именно Лизавета предложила своему отцу, Аркадию Ивановичу, действовать хитростью: исподволь заставить Максима расшифровать письмо Шустова-старшего, разобраться с маской и глобусом, наконец, отправиться в Ауровиль.

Сейчас Лизавета стояла возле Максима. Смотрела ему в глаза. Кажется, что-то говорила – слишком тихо, чтобы разобрать слова. А Баникантха тем временем принёс Илье Абрамовичу две пиалы: одну с лакричными конфетами, другую с зёрнами фенхеля. Отлично! Очень даже вовремя. Илья Абрамович любил сладковатый, отдающий не то анисом, не то мятой, освежающий вкус лакрицы. Он напоминал ему о сиропе, которым его в детстве поила мама всякий раз, когда Илья Абрамович, тогда ещё просто Илюша, подхватывал простуду.

Из настольных колонок раздалось знакомое бульканье скайпа. Салли и Лизавета отошли в сторону, чтобы не загораживать Максима от камеры, а Шахбан по знаку Ильи Абрамовича подхватил Анну – поднял её с пола и, обхватив руками, прижал спиной к своей груди. Анна, пошатываясь на связанных ногах, пыталась сопротивляться, но Шахбан не обращал на это внимания.

Бульканье прекратилось. Аркадий Иванович ответил.

Илья Абрамович сидел позади монитора и не видел изображения, однако в точности знал, что сейчас открылось Максиму. Аркадий Иванович Скоробогатов был в своём кабинете на проспекте Сан-Франсиско-Хавьер. Значит, сидел за дубовым столом восемнадцатого века, покрытым зелёным сукном, украшенным резными доспехами по углам массивных ножек. По кромке стола были расставлены малахитово-бронзовая лампа с личным вензелем на основании, малахитовый прибор с визитницей, держателем перьевой ручки и ёмкостью для чернил, несколько статуэток, напоминавших Скоробогатову о его жизни в России, среди них – медведь из чароита, подарок от Ольги Константиновны, нынче покойной супруги Аркадия Ивановича. За его спиной поднимались стеллажи рабочей библиотеки и напольный – в дубовой раме – рельефный глобус, вот уже восемь лет как повёрнутый к столу Южной Америкой.

– Максим Сергеевич, – промолвил Скоробогатов. – Вот мы и увиделись. Кажется, быстрее, чем вы рассчитывали.

Спокойный, по-своему усталый и в то же время непоколебимо тяжёлый голос. После смерти жены Скоробогатов всегда так говорил. Даже в минуты страшного гнева. Впрочем, он был страшен не словами, а тем, что следовало за ними. Всех, кто общался с Аркадием Ивановичем вживую, сразу поражало жутковатое чувство неотвратимости.

– Вижу, вы пошли по стопам отца. Отправились в землю чужих народов испытать во всём хорошее и дурное. Ну что ж, если верить Екклесиасту, именно так поступают мудрецы.

Максим не отвечал. Жадно всматривался в экран, будто мог разглядеть в нём нечто важное – то, что помогло бы ему и его друзьям спастись. Значит, тоже уловил эту прямолинейность, неотступность… Из последних сил сопротивлялся чувству обречённости. Ничего, рано или поздно все через это проходят.

– Мне рассказали о ваших подвигах. Признаюсь, я впечатлён. Ваш отец любил загадки. Мои люди не смогли решить ни одну. А вам хватило нескольких месяцев. Сергей гордился бы вами.

Максим по-прежнему не произнёс ни слова. Только покусывал сухие губы и время от времени бросал пустые взгляды на Лизавету, которую раньше называл исключительно Кристиной. Илье Абрамовичу, сейчас наслаждавшемуся лакрицей, до сих пор казалось невероятным, что Лизавете удалось провести всю семейку Шустовых-Корноуховых – убедить их, будто она дочь Абрамцева. Молодец. Знает своё дело.

– Вижу, вы не в настроении говорить. Напрасно. Вы как тот соловей, который пел днём, а угодив в клетку, поумнел и стал петь по ночам. Вот только, в отличие от соловья, вы знали, на что идёте. Не правда ли?

За этим словами последовала тишина. Колючая, разъедавшая, заставлявшая прислушиваться к каждому доносящемуся из колонок шороху. Даже Анна и Дмитрий больше не издавали ни звука.