Старик склонил голову вбок, пристально вгляделся в Горбылиху. В тревоге спросил:

— Вам, часом, не худо?

— Нет…

— Так будет из…

Горбылиха подняла на деда тяжёлые глаза.

— Об чужом деле что зубы оббивать-то мне?..

Старик почувствовал, что разговор выходил внавязку, что к тому, о чем толковал, здесь относились не без разницы. Он хотел было отступиться вовсе, повернуться и уйти. Но вместо того спросил мягко:

— А не могли бы вы уважить нашу остатнюю просьбицу?.. Присогласите Пелагию сюда…

— Я схожу! — крикнула из мрака хаты Анюта.

Минут пять спустя за Анютой по улочке шла Поля.

Из темноты, от брички, к ней выпнулся Никита.

— П-П-Поля!.. — отрывисто забормотал он. — Милинка… Я вот… — показал на отца и бабку Олену, выходили навстречу с горбылёвского двора. — Я привёз вот… своих… Привёз сватать тебя… Ну, так пойдёшь?.. А?..

Поля горестно плеснула руками.

— Господи! Ну разве я пеньку в лесе твердила?.. Е у мэнэ батько-матирь. З ними и балакайте.

Поля резко повернулась и ушла.

«Можно пытать счастья», — заключил про себя старик. Он слышал вмельк Полю и взял к калитке, за которой она только что пропала.

Уже у самого крыльца старика обогнала Олена, первая ступила правой ногой на первую от земли ступеньку. Кинула важный взор к старику, к тяжело семенящей за ним его рассыпчатой хозяйке Надежде Мироновне (Никита остался у брички), величаво сказала:

— Как нога стоит моя твёрдо и крепко, так слово моё будет твёрдо и лепко. Твёрже камня, лепче клею и серы сосновой, острее булатного ножа. Что задумано да исполнится!

«Уха-а, затрещала трещотка, — одобрительно подмигнул старик. — Откуда что и хватает! Воистину, не выбирай невесту, выбери сваху. Ну, молоти, молоти. Только какого умолота-то ждать?»

Дробно постучал дед в низ ярко освещённого окна. Света в хате много. Казалось, там ему тесно, он широкими потоками выливался в палисадник.

Вышел Владимир Арсеньевич.

— Доброго здоровьица, хозяин, — с лёгким поклоном проговорил Борис Андреевич. — Мы чужедальники. Допусти с дороги, с устали передохнуть.

— Ступайте с Богом щэ куда. А у мене и так не повернутысь.

— А народишко мы негордый, нам в уголочке там игде…

— Ит ты, беда! Ну раз Вам податься некуда, заходьте.

Только это сваты через порог — на белом новом платке старик подаёт паляницу Владимиру Арсеньевичу.

— Примите хлеб-соль и нас за гостей.

Владимир Арсеньевич кладёт хлеб на стол.

— Милости прошу, сидайте! Будьте гостями… Далече путь-то держите?

— А мы, каемся как на духу, гонимся за лисицей. — Олена улыбнулась Володьше и остановила на нём выразительный взгляд: ну что, видал, как живёхонько нагнала я к тебе купцов на товар твой? Вишь, кланяются тебе в самые ножки. — Так вот, наскокли мы на след. А след и стрельни к Вам. Во-ота где наша лисица, красна девица. Раскипелись у нас глазоньки подловить её.

— Бэ-бэ-бэ-э! — весело откликается Владимир Арсеньевич. — Да вы двором промахнулись. Нетушки Вашей лисички тут.

— Ой ле! Справлялись у хуторских, так все показали — просквозила наша красунья именно вот сюда.

Торг этот, в котором все роли до последнего слова ловко разложены самим народом ещё в староветхие лета, не лишенный потешности и вместе с тем первобытной, нетронутой чистоты и прелести, длится допоздняка. Пустосваты (в первый засыл на проведку они, по обычаю, должны уйти ни с чем) просят отдать Пелагию за Никиту. Хозяева вперехват находят всякие увёртки. На их слова, невеста ещё молода, как о Спасе ягня, в тело ещё не вошла, не знает даже, как держать и веник…

При этом хлеб возвращается пустосватам. Упрямые пустосваты отдают его снова хозяевам. Так тянется Бог весть сколько, покуда наконец хлеб не вручается гостям со словами:

— Будем мы Ваши — сыщете нас. А выйдет случай — найдёте получше нас.

Чинно, обстоятельно проводил Владимир Арсеньевич гостей. Позвал в боковушку и Сашоню, и Полю.

— Ну шо, бабочки, доколе в кулак сморкатысь? Самое времечко приспело об деле напрямки решать. Шо со сватами? Сёни мы выдержали свою марку, свой форс — поклон с хохлом и спровадили с Богом. Но завтра их знову жди. С пуста отправлять и завтра или как? Шугни с пуста — треть-яка засыла не выглядай, раззнайся с женихом. Так як?

Мать и дочка молчали.

В нетерпении спросил отец:

— Полька! Ты-то чего молчаком уставилась в пол, як коза в афишку? Слова из тебе кусачками тянуть?

— Смотрить сами, тато. Воля Ваша…

Отцу не понравилось безразличие дочери, какая-то её неопределённость, скорее похожая на слабое, размытое возражение, но — возражение, отчего отец и накинь в голос власти:

— Ит ты! Воля-то моя, да жить-то тебе, головонька! Иль мне не кортит положить в счётец твое желание? Иль своей я дочке супостат?

— Про то и я думаю, тато…

— Бач, она думае! Про шо ж ты думаешь? Про то, шо я супостатий?

— Я так не думаю… Тато, — Поля сбавила тон до шёпота, — а шо бы нам не подождать?..

— Ко-го-о? Анститутца? Голопузого прынца горбылёвского? Ну, Полька, у тебя в голове десятой клёпки недостачушка! — гневно, матёро пустил батька. — Вот уж наказал Бог дитятком. Иль ты слепа? Иль ты… Да не с нашего он огорода овощ! Прождешь… Проплывуть счастливые года, як вода… А посля анститута побегить с тобой под венец — мелком по текучей воде писано! Про той анститут этой лоботрух[23] тольке торохтотит кажной сороке. А вступе он туда, не вступе — кто зна? Да и потома!.. Какой в бисах анститут? Этому жердяю уже настукало девятнадцать годов! А у него лише три классы нашей хуторянской школухи! Когда остальные классы думае добирати? Об каком анституте этой горькой пастушара ляпае?.. Анадысь череду не пошёл стерегти. Ну, это в уме человек? Чего такому подносить жизню на блюдке? Он кошку голодом уморит! Ну, об какой жане ему чиликати?

Отец дёрнулся, отвернулся от дочки.

«По мне, жди, жди вчерашней зорьки! — злобно подумал. — А ну и дождешься, с чем он к тебе уявится? В гнилой хатёхе у тех Горбылей всего и капиталищу, шо три консомольских билета. Консомолу по-олный табун… Чёрт на печку не вскинет. А рубахи путящой одной на всех нету. Дело?.. Нам Никишок впору, самый раз… Там домяка! Как церква! Там царь-сад!.. Своя мельница. Своя бричка. Свои кони. Разодеты — князья!..»

— Голубонька! — отходчиво шатнулся отец к дочке. — Ты шо же, пойдéшь к этим Киселям, — кивнул в сторону горбылёвской хаты, — квасолю одну пустую йисты? Пустющие люди! Живут ни вон ни в избу. Одни песенки на уме. Живут