Но вот наконец замолчали и барабаны, предварявшие хомусную часть праздника. Приспело желанное время – один за другим всколыхнулись, заполоскали бойкими язычками деревянные и железные хомусы. Надо признать, здесь все же были славные умельцы. Словно из воздуха извлекали они звон весенней капели, утреннее пенье жаворонка, трескотню дятла и торжественное гудение табыков.

Дьоллох усмехнулся: все это превосходно, не придерешься. Игра чиста, как роса на цветке… Но без искры. Без огневого трепета, властно берущего в плен огромное ухо толпы, когда никто не способен уйти от волшебных звуков. Разве что залить уши смолой!

Глянул на своих. Они сидели поодаль в немом ожидании. Отец помахал рукой… А где Долгунча? Отступила к трем коновязям, встала, как четвертый, живой и подвижный столб. И Хорсун рядом с ней. Красивый, высокий человек. Воин. Мало того багалык.

Вздохнув, Дьоллох отвел глаза. Что ж, пора выходить, показать свое умение. Сейчас он докажет Долгунче, что мастер Кудай благосклонен не только к ней. Пусть она поймет, эта девушка, которая не стесняется громко смеяться в толпе и таскает с собой кучу мужчин, что он, Дьоллох, не нуждается в ее хваленых уроках. Тогда она, может, взглянет на него с должным вниманием, а не будет скользить равнодушным взглядом, как по пустому месту.

– Мне отгонять комаров?

Глазенки Айаны сияли. Дьоллох растерянно пожал плечами. Вот уж некстати привязалась малявка… Обернулся стыдливо: не заметил ли кто? Поймал смешливый взгляд старейшины Силиса, страдальческий – Эдэринки.

– Потом, – торопливо шепнул прилипчивой девчонке. – Потом отгонишь, ладно? А пока не мешай.

Вышел с достоинством, вперился взглядом в никуда и мягко сжал губами лучший на свете хомус. Прилежная гортань напружинилась, приготовилась помогать. Легкие превратились в мехи, а изогнутая полость носа – в чуткие гудящие трубы. Правая ладонь легонько ударила краем по железному язычку, добывая пробные звуки.

Птичка проснулась, дрогнула радостно и тревожно: «Ты?! Я ждала! Я придумала новую песнь. Она тебе понравится!»

Дьоллох качнул воздух, удлиняя звук, приоткрыл и вновь твердо и нежно сомкнул губы на вдохе. Кисти рук затанцевали, проворно перебирая пальцами хомусную струну. Корень языка привычно задвигался, воздух прохладной струею вкруговую побежал внутри.

Из рощи отозвалась кукушка. Видно, решила посоревноваться и устроила нешуточный перепев. Хомус не выдержал, хохотнул. Вместе с ним весь алас забурлил было смехом, но вдруг над коновязями пролетели невидимые лебеди, шумя крыльями и трубя! Вслед за тем ликующе курлыкнул стерх. Послышался клекот гуся и резко вскричала чайка, будто на зов волшебной птички откликнулись из ближних мест все имеющие крылья, что вернулись с Кытата… И зазвенел, зажужжал, заливисто подхватился песенный хоровод!

Плясали веселые пальцы. Язык бился о нёбо, как колотушка в бубен, гудели трубы носа, прокатывало переливы горло. Посвистывала и похрипывала грудь. В искореженной спине хрустели-выпевали болезные позвонки. Каждый отголосок тела, пропущенный сквозь чуткий хомус, соединялся в рой удивительных звуков, творящих новую песнь. Мозг до костей пронизали острые, шипуче-кумысные уколы восторга. Свежий ветер дыхания прокачивался через живот все быстрее и быстрее. Трепещущий язычок-птичка почти исчез, застриг воздух, обернувшись в невесомое стрекозиное крылышко. Радужный алас, светлые пятна лиц… жертвенные веревки с желтыми игрушечными туесками… взмывающие к небу коновязи, большая девушка в белом… Все кружилось, пело, играло яркими звуками-красками. Песнь собирала обрывки радуг, перемешивала их, меняла местами. Слышались зеленый шелест, желтый звон, синий плеск, голубое журчанье… Весенний хоровод сливался в сплошное пестрое колесо, бегущее в облака. Дьоллох вновь выкликал небесные создания, что норовили унести на крылах в вышину самые красивые рулады.

Треть времени варки мяса продолжалась чудесная песнь. Затем бурный ритм удлинился, звуки поблекли. Когда на конце хомусного стерженька показалась содрогающаяся в последней трели птичка, на Тусулгэ наступило почтительное затишье.

– Уруй! – завопил, нарушив молчание, Манихай.

– Уруй! Слава! Слава! – закричали все, бросая вверх вязаные власяные шапки. Сегодня еще никого так не чествовали. Дьоллох превзошел самого себя.

Он улыбался восторженным лицам и не видел их. Алея щеками, сложил поющий-говорящий хомус в каповую укладку. Бросил горделивый взгляд на девушку у коновязи. Она тоже посмотрела на него. Вскользь, но с интересом… или померещилось?

– Ах, как хорошо ты играл! – воскликнула Айана и прижала руки к груди. Ей не хватало слов.

К Дьоллоху спешили брат и сестренка. Илинэ потянулась понюхать щеку. Дьоллох смущенно отодвинулся – совсем стыд потеряла, люди смотрят! Но людям было не до происходящих вокруг него телячьих нежностей. Общим вниманием завладела Долгунча с семью спутниками. Их игра завершала нынешнее состязание.

Мужчины полумесяцем выстроились за спиной девушки. Ее белое платье мягко сияло на фоне их светлых кафтанов. Все враз тряхнули длинными волосами и одинаковым жестом поднесли к губам хомусы, словно чороны, из которых собрались отпить.

Зрители выжидающе замерли. Миг тишины – и Тусулгэ со всех сторон вкрадчиво обступили восемь вздыхающих ветров. Ломкий, тревожный звук, призывая кого-то, поплыл в воздухе, то усиливаясь, то отдаляясь.

Дьоллох подметил, что на хомусе девушки порхают две «птички», а под язычками хомусов ее помощников висят капли голубого железа разной величины. Из-за этого звуки неслись от низко гудящих к щекотно-высоким, словно бегали вверх и вниз по незримым певучим ступеням. Семью звуками управляла Долгунча, семью парами внимательных глаз, ласковых рук. «Что эти северяне делают в свободное время?» – с незнакомым чувством подумал Дьоллох.

– Гэй, гэй, хоть-хоть, бар, ну-у-у! – зазвенели хомусы со средним и высоким звучаньем. Подгоняемая лихими ветрами, песнь помчалась, как ныряющая в сугробах оленья упряжка по бескрайней тундре. Снег посвистывал под торопливыми полозьями нарт. Кто-то куда-то запаздывал и торопился, но олени не успели – волосы-струны ветров запутала налетевшая вьюга. С неистовым хохотом и гиканьем прокатилась она над скрипучими сугробами. В подоле ее потерялся новорожденный месяц. А лишь только вьюга исчезла, небо с шорохом выкинуло бахромчатые ленты северного сияния.

Это было почти то же радужное многозвучье, что и у Дьоллоха. Однако у приезжих хомусчитов оно оказалось богаче, ярче и без лишних звуков. Чужаки не старались представить все свои приемы. Их, очевидно, имелось в избытке.

…Радостно захлопали двери. Полозья нарт пронзительно взвизгнули и остановились. Хомусы-спутники взорвались праздничным ликованьем, с наслаждением втянули дымный воздух. Запели-заговорили, в нетерпении перебивая друг друга:

– Есть новости?

– Есть!

А пока позади прокатывалась кипучая молвь, стихая за притворенными дверями, снег слабо скрипнул под ногами двоих.

Задумчиво поклевали-потрясли двуязычковый хомус гибкие длинные пальцы. Долгунча закрыла глаза и медленно закачалась. Солнце вспыхнуло на серебряных пластинках ее девичьего венца. Послышались широкие увесистые шаги по снегу. Донеслись и другие, легче и мельче. Тихо запели два смущенных голоса. Чья-то бесхитростная душа доверчиво раскрывалась перед множеством глаз и ушей, выплескивая невинную тайну.