Таня не успела ничего сказать в ответ — за перегородкой послышался шорох, и Женька с Эрнестом в унисон спросили:

— Почему это?

Не повышая голоса, потому что за фанерной стенкой и так все было прекрасно слышно, Маша объяснила:

— Мама говорит, что мы не можем плясать и веселиться, когда тетя Наташа такая печальная — она очень переживает из-за дяди Юры.

Ее прекрасные, как у матери, глаза наполнились слезами, близнецы за стеной сконфуженно закряхтели, но Таня равнодушно и непонятно произнесла:

— Вот еще! Ну, переживает, конечно, а как же! — потом повернулась к стене и притворилась спящей.

В день, когда ей исполнилось четырнадцать, она не пошла в школу и усиленно притворялась спящей, пока Маша с братьями шушукались возле ее тумбочки. Потом в комнату зашли Наталья с Сергеем, и Таня еще плотней смежила веки. Наконец дверь в прихожей дважды хлопнула, и квартира опустела — дома остались только Злата Евгеньевна и Петр Эрнестович, за которым шофер в этот день должен был заехать к десяти утра.

Тогда девочка уселась на кровати по-турецки и равнодушно скользнула взглядом по разложенным подаркам — непонятно почему, но для нее уже с неделю не было секретом, кто и какие сюрпризы готовит ей ко дню рождения. Так и оказалось — на тумбочке аккуратной стопкой лежали «Три мушкетера», «Зверобой» и «Следопыт» от братьев и Маши. «Анна Каренина» от матери — идиотизм полный. Пакет с ракетками для бадминтона и воланом от отца — ладно, сойдет. В большом пакете она нашла то, что искала — аккуратно сложенный джинсовый костюм и утепленные импортные кроссовки от дяди с тетей — слава богу, что хоть кто-то в семье решил сделать ей нормальные подарки! — натянула на себя костюм, надела кроссовки и подошла к зеркалу.

Сидело неплохо, и, оглядев себя со всех сторон, Таня решила, что фигура у нее нормальная и шарм тоже есть. Она слегка подвела глаза, подошла к окну и, распахнув его во всю ширь, глубоко вдохнула морозный мартовский воздух.

С верхнего этажа доносился звук флейты, и протяжная мелодия вдруг взволновала ее. Перегнувшись через подоконник, девочка долго слушала, чувствуя, как в душе нарастает непонятное тревожное чувство. Наконец она замерзла, захлопнула створки окна и отправилась на кухню. Злата Евгеньевна, увидев племянницу в новом костюме, просияла и, поцеловав ее, заглянула в глаза.

— Понравился? Поздравляю нашу новорожденную, садись завтракать.

Петр Эрнестович, очищавший в это время яйцо от скорлупы, подмигнул Тане:

— Не малы кроссовки, подгадал дядя?

— Нормально! Спасибо, — чмокнув его в щеку, Таня повернулась вокруг своей оси и подняла вверх руки, демонстрируя новый наряд, а потом слегка потопала ногами, встала на цыпочки и вытянулась в струнку.

— Да, большая, большая, вижу, не тянись, — Муромцев-старший подмигнул жене. — А ведь, кажется, вчера только на горшке сидела.

Таня не обиделась на подковырку, а села напротив него и нравоучительным тоном произнесла:

— Дядя Петя, ты не стильно выражаешься.

Петр Эрнестович задумчиво посмотрел на нее, и в глазах его неожиданно мелькнуло странное выражение.

— Знаешь, Златушка, я посмотрел сейчас на нашу Таньку — она действительно очень похожа на Людмилу, я как-то даже Аде говорил это.

— А ведь и правда, Петя, — в глазах его жены мелькнуло удивление, подперев рукой щеку, она разглядывала племянницу долгим пристальным взглядом, — очень похожа.

Таня никогда не видела Людмилу, но откуда-то знала, что это еще одна тетка, которая жила в Москве. В семье о ней не говорили, Муромцевы никогда ее не навещали, и к ним в Ленинград она тоже не приезжала — кажется, когда-то давно, еще до рождения Тани и близнецов, кто-то на кого-то там обиделся, и из-за этого отношения с Людмилой были прерваны. С любопытством переведя взгляд с дяди на тетку, девочка спросила:

— А она какая — эта Людмила?

— Она очень сильный, интересный и гордый человек, — переглянувшись с женой, ответил Петр Эрнестович, — и я буду рад, если ты со временем станешь такой же. Злата Евгеньевна при этом подумала:

«Но вот других качеств Людмилы девочке лучше не иметь».

— Почему? — удивилась Таня. — Каких качеств?

Тетка уставилась на нее испуганно и растерянно.

— Что? Ты о чем?

— Ты сейчас сказала, что мне лучше не иметь каких-то других ее качеств. Каких?

— Я… вообще ничего не говорила.

«Не может быть!»

— Чего не может быть? — Таня повернулась к Петру Эрнестовичу. — Про что ты говоришь?

Голос дяди дрогнул, когда он ответил:

— Я молчал, детка.

«Что-то шофер задерживается, а ведь сегодня еще партсобрание».

Таня, мгновенно забыв о неизвестной тетке и ее качествах, вдруг спохватилась:

— Ой, дядя Петя, я чуть не забыла! Ты ведь член партии, да? Напиши мне рекомендацию в комсомол, у нас завтра общешкольное комсомольское собрание.

Брови Петра Эрнестовича слегка приподнялись.

— Завтра? Но тебе только сегодня исполнилось четырнадцать, к чему такая спешка?

— Без утверждения комитета комсомола школы райком комсомольские билеты не выдает, а следующее общешкольное только в мае, ты представляешь?

— Ничего не понял из твоей длинной и сумбурной речи. Ладно, пусть в мае. Но почему бы тебе не подождать до мая?

— В мае у нас будет много десятиклассников поступать, как ты не можешь понять? Они все только сейчас спохватились, что в институт без комсомольского билета трудней поступить, а в райкоме лимит — двадцать человек от школы, меня могут и не пропустить, и что мне тогда делать? У нас в классе все, кому четырнадцать, уже в комсомоле, а мне что — до восьмого класса в пионерском галстуке ходить? И потом, я весь устав уже выучила.

— Ох, с каким удовольствием я походил бы сейчас в пионерском галстуке, — вздохнул Петр Эрнестович. — Ладно, сейчас мне некогда — вон, в дверь звонят уже, машина пришла. Вечером приеду и поговорим.

Злата Евгеньевна вышла в прихожую проводить мужа, а Таня, оставшись одна, намазала хлеб ровным слоем масла, положила сверху своего любимого печеночного паштета и задумалась. Мысли ее, главным образом, вертелись вокруг завтрашнего общешкольного комсомольского собрания.

Если честно, она была не совсем откровенна с дядей, приводя столь убедительные резоны и доказывая необходимость своего немедленного вступления в комсомол. Главной причиной был Славка Кемецкий из параллельного класса. Высокий, с длинным чубом цвета спелой ржи и легкими крапинками веснушек на носу, он сочинял стихи и вот уже два года был бессменным редактором их школьной стенгазеты.

Ах, Славка! Однажды осенью, когда Таня с одноклассницей дежурили и задержались в школе, он налетел на них в коридоре и с озабоченным видом спросил: