Однажды у меня сильно заболел живот. Я прямо весь скрючился. А я как раз был у Костюковских. Какая-то ихняя тетенька расспросила меня, погладила по голове, велела прилечь на тахту и кликнула Олю.

– Ну-ка, доктор! Посмотри, что с мальчиком.

Оля подошла к тахте. Сказала:

– Подвинься чуточку.

Я подвинулся. Она села рядом и стала расстегивать на мне рубашку – сверху донизу. От ее пальцев невозможно пахло женщиной. Потом она расстегнула мне пуговицу штанов и сказала:

– Не стесняйся, я же доктор…

И стала гладить меня по животу. Нажимать пальцами. А потом низко нагнулась, приблизила лицо и негромко сказала:

– Яблок наелся? Или капусты? Это у тебя газы. Понимаешь? То есть пуки в животике скопились. Ты попукай как следует, и все пройдет. Пукай, мой хороший, не стесняйся…

Погладила меня по животу еще раз, подтянула мне штаны кверху, встала и ушла. А в дверях обернулась и повторила:

– Пукай, пукай, не стесняйся!

Трудно, да и незачем описывать отвесные стенки бездонных колодцев стыда и отчаяния, в которые я свалился. Но ничего, выкарабкался. И вот я перед вами.

Были в поселке писательские сынки лет на десять-пятнадцать меня постарше. У них были жены, взрослые тети. А мне тринадцать. Ну, почти четырнадцать.

Что там было? Да ничего. Мне казалось, что они обращают на меня внимание .

Иной раз нарочно, вроде игры глазами, вроде «ну, расскажи что-нибудь смешное, видишь, я скучаю», вроде шутливых полуобъятий на полсекунды.

Иной раз по-другому, как бы случайно. Она в мини-юбке, сидит, поставив ноги на скамейку и обхватив лодыжки руками. От этого сидящий на табурете напротив и вещающий что-то умное четырнадцатилетний мальчик слегка шалеет и напряженно глядит в ее глаза, в упор.

…Удерживая свой взгляд, как тяжелую бутыль с горячей водой из последних сил на вытянутой руке, и боже упаси уронить – глядит в упор в глаза этой тете, страшась, что взгляд упадет ниже, туда, где ночь среди летнего дня, где тень между смуглыми тонкими лодыжками, которые охвачены и поглаживаются длинными пальцами с красиво накрашенными ногтями и бесстыже сияющим обручальным кольцом, – глядеть в немигающий серый взор, в котором вращаются синие кристаллы, все скорее и скорее, затуманивая его, – и продолжать говорить-говорить-говорить про умное…

Все труднее и труднее говорить в ее глотающее молчание. Надо из последних сил вынырнуть и спросить эту взрослую юную тетю: «Ну, ведь правда? Ведь правда?» И она, легко вздохнув и спустив ноги со скамейки – ночь среди летнего дня улетела, – улыбнувшись, как сестра братику, ффу… – говорит: «Правда, конечно, правда, какой ты у нас умный».

Вставала и шла прочь, потрепав мальчика по голове и по плечу. Мальчик даже не смотрел ей вслед. Он смотрел на скамейку, на которой она только что сидела. На нежно-серую, почти серебряную некрашеную доску. И тайком клал на нее ладонь.

Я вообще-то очень многих знаменитых людей видел. С некоторыми даже разговаривал. С другими просто знакомился, руку пожимал. Ну, а кого-то действительно просто видел. Например, видел незначительного, но почему-то ужасно легендарного писателя Фраермана, глубокого старика с дрожащими руками и растерянными блуждающими глазами, с тросточкой, привязанной к запястью, с откупоренным пузырьком валокордина, который он постоянно полизывал. И все кругом шептали: «Фраерман, Фраерман».

Наверное, я про это отдельно напишу.

Сейчас я про другое.

Бывает, что совсем молодой человек, лет восемнадцати, спрашивает:

– Кого вы видели из очень замечательных людей?

Я говорю:

– А что именно вы в виду имеете?

Данный юнец или юница отвечает:

– Ну, это чтобы, во-первых, из искусства, а главное, чтобы я сказал(а): “Wow!”

Тогда я говорю:

– Ну, к примеру, я в консерватории несколько раз видел живого Шостаковича. Вот так, в полуметре, в антракте, в проходе.

– Вот это “wow” так “wow”! Завидую, честно!

– Но я же с ним не разговаривал, его со мной никто не знакомил…

Но юнец стоит на своем:

– Все равно “wow”! Шостакович же все-таки.

Это я к чему? К тому, что есть ли сейчас такая фигура в искусстве? Чтобы через сорок лет нынешний сильно повзрослевший юнец рассказал – мол, видел в проходе концертного зала, – и будущий юнец скажет: «Ух ты! Вот это да! Завидую!»

А может, и хорошо, что сейчас нет такой фигуры? Может, это все – наследие тоталитаризма? Официальные общенародные государственные гении (пусть они даже на самом деле гении), прославляемые на всех углах, так, что через сорок лет волна долетает?

Один писатель в начале пятидесятых разбогател. Был себе простой советский литератор, и вдруг: роман – премия! Второй роман – пять переизданий! Инсценировки идут по всей стране! Сценарии фильмов! Заодно и все прежнее издали – собрание сочинений в четырех томах! Деньги просто рекой.

Писатель купил дачу, «Победу», нанял двух домработниц, завел приемы по субботам. В общем, зажил на широкую ногу. И стал собирать картины. Покупал их у разных старичков и старушек.

Не прошло и двух лет, как собралась завидная коллекция. Крамской, Перов, Савицкий, Маковский. Конечно же, Айвазовский. Репин, Левитан, Поленов. И даже один Кипренский.

В один прекрасный день он решил оценить свое собрание. Позвонил в Третьяковскую галерею. Можно ли узнать, сколько стоят принадлежащие мне картины в денежном выражении?

– Пожалуйста, – равнодушно ответили ему. – Привозите. Четверг и суббота, с десяти до шести. Обед с часу до двух.

Писатель кашлянул и объяснил, какие у него картины. Назвал авторов.

На том конце провода помолчали, а потом сказали, что эксперт будет в любое удобное время.

Хотите сейчас? Выезжаю прямо сейчас. Адрес, пожалуйста.

Буквально через час приехал маленький седенький человек.

Его провели в гостиную, тесно увешанную картинами.

Он огляделся, молча обошел комнату.

Сел в кресло.

– Чашечку чаю?

– Да, спасибо.

Принесли чаю. Молча выпили. Эксперт положил ложечку, не проронив ни слова. Молчал и хозяин. Хозяйка молчала тоже. Домработница с подносом замерла в проеме двери.

Наконец эксперт улыбнулся, потер руки и сказал:

– Ну-с… Давайте, показывайте картины !

Думаете, это все? Что вы…

Дня через два пришла очередная старушка. Принесла икону. Просила пятьсот рублей.