В продаже новый номер «Сеанса», там наша с Татьяной Толстой переписка, посвящённая «Дау», тем девяти фильмам, которые мы с ней видели. Фильмы совершенно замечательные. Вокруг них месяца два назад бушевал неистовый срач. Про те сюжеты, которыми срач вдохновлялся, у нас ничего нет, потому что они никак в кино не отразились. Срач вышел мимо фильмов. Так бывает.

В этом же номере опубликована прекрасная статья прекрасной Елены Фанайловой о книге Ипполитова «Просто Рим». Книга эта очень умная, очень глубокая, очень художественная. Вокруг неё месяца три назад тоже бушевал неистовый срач, и он был абсолютно мимо книги.

Читайте Фанайлову, друзья! А сюда со срачом не приходите. Я ценю чужое мнение, но в данном случае оно мне мало интересно.

О сидельце, как о покойнике, - ничего, кроме хорошего. Поразительно, что теперь и это надо объяснять. Желание рассказать про арестованного всю горькую правду - мерзость образцовая, первостатейная, хоть сейчас отправляй на выставку. Радовало также желание наотмашь судить фильм «Лето»: мы такие независимые, такие бескомпромиссные и бесстрашные, для нас искусство выше всего. На эдаком фоне любое проявление человеческого особенно драгоценно. Лучшее, что я читал со вчерашнего вечера, - Нюта Федермессер в дискуссии у Ольги Романовой: «Мало кто мне так помог с паллиативом, как Абызов».

Умер Марлен Хуциев, огромного масштаба кинорежиссер, много всего замечательного снявший, но главным, по-моему, стал «Июльский дождь» - про советскую интеллигенцию - умно, тонко, беспощадно, нежно, очень глубоко. Это было более полувека назад. И нет уже никакой советской интеллигенции, ни физически нет, ни ментально, ни культурно, никак, а прекраснейший фильм по-прежнему свеж и останется таким навсегда, и о нем будут думать, над ним плакать. Это тот случай, когда отражение больше, состоятельнее того, что отражало, чем, собственно, и ценен, и пленителен иллюзион, кино как таковое. Царствие небесное Марлену Мартыновичу, а мы, выросшие на его иллюзионе, проводим Хуциева последними аплодисментами

Рембрандт о Неверленде. Куда ж ещё утащил когтистый Зевс писающего от ужаса Ганимеда - спать с ним в одной кровати и трогать за разные места. Рембрандт очевидно не заходится в экстазе высоко морального осуждения, пора его запрещать, коли репрессируют Джексона, убирают песни из эфира. Как они, интересно, это формулируют? Плох Джексон? - оказался наш отец не отцом, а сукою, похитителем Ганимедов. Но мало ли пороков бывает у творцов, вот Караваджо, главный нынче художник, любимый всеми, и вовсе убийца, но это ничьи восторги ничуть не останавливает. Нет, дело не в создателе, конечно, а в созданиях - в песнях, которые казались детским праздником на лужайке, а вот какие это были поскакушки. У Караваджо, вообще в старом искусстве, образы существуют отдельно от биографии, художественный мир секулярен, не то теперь: Джексон неотделим от песен, а песни от слушателей, которые не желают быть похитителями Ганимедов, лучше похоронить музыку. Ее и похоронят, будьте покойны.

Муж мадам Ч. умер в тюрьме в Бутырках в 1931 году. Она долго хлопотала о выдаче трупа. Наконец разрешили. Привели ее в лабораторию, там стоят 12 гробов закрытых. «Вот, берите». — «Какой?» — «А мы почем знаем, в одном из них ваш муж. Вот список». — «Можно открыть?» — «Нет». — «Как же быть?» — «Берите любой, не все ли равно?» — «Нет, я так не согласна». — «Ну, так берите все». Энергичная мадам Ч. взяла грузовик, погрузила все 12 гробов и похоронила их на Дорогомиловском кладбище. На братской могиле поставила крест. Спереди написала имя мужа, а сзади имена остальных покойников.

Из записей тридцатых годов художника Владимира Голицына, совершенно замечательных -   Svetlana Mironova , спасибо ей, выкладывает их в фейсбуке. Но эта история из самых важных. Она про судьбу отдельного человека на родине и про то, что такое соборность. Всегда кстати, а в первый день Великого поста - особенно.

Фейсбук напомнил мне текст, написанный год назад, в разгар скандала с думскими журналистками и Слуцким. Текст я тогда закрыл, не стал его публиковать. Он был такой.

С парламентскими писательницами есть разные ручейки и пригорки. Хорошо помню, как в девяностые годы мы взяли в газету, которую тогда увлечённо делали, юную деву и отправили в Думу корреспонденткой, но она не умела писать, просто совсем, горькие слезы был каждый ее текст, его надо было не переписывать даже, а сочинять заново, выстраивать полностью. Однако ее держали и очень ценили - за сиськи, за жопу, за роскошные, до жопы волосы, за походку от бедра, за то, что этой походкой она входила в любой депутатский кабинет, выкладывала грудь на стол, а ей в ответ выкладывали информацию. Она не могла ни соединять буквы в слова, ни толком разговаривать с депутатами, зато они говорили сами. И на мои вопли, что журналистка сдаёт непролазное сырьё, мне резонно отвечали, что оно того стоит. Так и было. На работу взяли сиськи и жопу, и именно они вносили посильный вклад в наше общее дело. А теперь давайте подумаем, что будет, если я сейчас про это вспомню, какой подымется крик. Ведь это вовсе не единичный случай, и деве вместо того, чтобы обольщаться, что наняли ее ум и профессиональные навыки, стоит все свои справедливые, ох, справедливые претензии, обращённые к многочисленному и безобразному Слуцкому, обратить сначала к родной редакции, циничной, как любой бизнес, к миру, который так устроен, и, конечно, к себе, ни минуты не подумавшей, за какие великие достоинства тебя снарядили в Думу.

Такой был текст. Но, написав про крик, который подымется, я понял, что он, в самом деле, подымется, а это утомительно, и закрыл пост. Меня, конечно, обвинят в том, что я