– И вы действительно в это верите? – спросил Бартоломью с сомнением в голосе.

– Да, верю. И тебе советую. Я говорил о доказательствах. У нас тоже есть свои шпионы, и мы располагаем бумагами оксфордцев, из которых их намерения следуют весьма ясно.

– Вы говорите «мы», – заметил Бартоломью. – Кому еще об этом известно?

– Я не могу этого открыть, – ответил Элфрит, – потому что мы не знаем, кто в Кембридже заслуживает доверия, а кто может оказаться агентом Оксфорда. Могу лишь сказать, что семеро из профессоров, о смерти которых я упомянул ранее, придерживались того же мнения, что и я, включая сэра Джона и тех двух молодых людей, которым ты пытался помочь в Клере. Эта шпионская сеть не нова – по сути своей, нет ничего плохого в том, чтобы приглядывать за противником, и люди обмениваются сведениями столько же времени, сколько существует университет. Но никаких попыток насилия, не говоря уж об убийствах, у нас не бывало никогда. Несчастный Август знал об угрозе, и его, должно быть, убили из-за подозрения, будто ему стало известно нечто такое, чего, по мнению некоторых, ему знать не следовало.

– Но кто это сделал? Оксфордцы, чтобы ослабить колледжи, или кембриджцы, чтобы он не выдал их секреты?

– В этом-то и загвоздка, Мэттью. Я не знаю.

Бартоломью прищурился.

– С хорошими же людьми вы водите знакомство, святой отец, если считаете их способными на убийство.

Элфрит смятенно вскочил и принялся расхаживать взад-вперед. Бартоломью заметил, что в глазах у него блестят слезы, и пожалел о своем замечании. Элфрит был человек достойный, и Бартоломью не сомневался, что он позволил вовлечь себя в грязный мир политики по благороднейшей из причин и, вероятно, ради того, что он считал благом для университета.

– Ты видел каморку Августа, – некоторое время спустя сказал монах. – Кто-то в ней что-то искал. Тот, кто напал на нас, отбил со стен неплотно прилегающую штукатурку и попытался отковырять половицы. У меня есть одна мысль относительно того, что он мог искать.

– Чем можно оправдать убийство двух стариков?

Элфрит улыбнулся.

– Ты хороший человек, Мэттью, но ты ведь живешь в этом мире, и уж кому-кому, а тебе не следовало бы задавать подобных вопросов. Жизни двух стариков не стоят ничего в глазах тех, с кем мы имеем дело – с обеих сторон. – Он прекратил расхаживать и снова присел рядом с Бартоломью. – Шпионы в своих посланиях используют шифр. Мы имеем дело с лучшими умами Англии, и шифры используются весьма замысловатые и сложные. Все зашифрованные письма помечают условным знаком, печатью, чтобы удостоверить их подлинность. Каждое такое письмо должно быть скреплено печатью. Ты вряд ли знал, что сэр Джон многие годы был доверенным лицом короля. По сути, его задача заключалась в том, чтобы быть связующим звеном, передавать сведения туда и обратно по цепочке. У каждого агента был свой знак, известный только ему самому и сэру Джону, – это гарантировало, что лишь подлинные сведения пойдут дальше. Примерно с год назад, в то же самое время, когда произошли первые смерти в Кингз-холле, один из агентов сэра Джона сообщил о группе ученых из Оксфорда, вознамерившихся добиться падения нашего университета. Знак, который сэр Джон использовал в письмах к этому агенту, – затейливый витой узор, высеченный на печатке золотого перстня. У каждого их них, у мастера и его агента, была своя печатка – точная копия другого перстня до мельчайших подробностей. Когда приходило послание, сэру Джону нужно было лишь сравнить свой узор с оттиском на письме, чтобы удостовериться, что оно подлинное. Узор на печатке исключительно сложный, и сэр Джон увидел бы, если послание скреплено поддельной печатью. Этот перстень всегда был у него при себе, он носил его на толстом шнурке на шее. Когда сэр Джон умер, печать, которой он скреплял послания, исчезла.

Бартоломью только кивал и слушал пространное повествование с нетерпением. Он видел перстень, о котором говорил Элфрит. Он неизменно висел на шее сэра Джона на крепком кожаном шнурке. Как-то раз Бартоломью спросил мастера о нем, и сэр Джон отвечал в том духе, что это безделушка, не имеющая особой ценности, но по некоторым причинам очень важная. В свете фактов, которые только что открыл Элфрит, Бартоломью решил, что сэр Джон тогда сказал ему правду.

– Вечером накануне своей смерти сэр Джон навещал Августа и мог спрятать печать в его каморке. Я не сомневаюсь, сэра Джона убили потому, что кто-то хотел похитить печать, но я уверен также и в том, что ее не было на нем, когда его нашли.

– Почему вы так в этом уверены?

– В силу обстоятельств его гибели. Говорят, что он бросился в мельничный ручей, чтобы мельничное колесо или раздавило, или утопило его.

Бартоломью сглотнул ком в горле и отвел взгляд. Элфрит продолжал:

– В смерти сэра Джона есть два странных обстоятельства. Во-первых, когда мы с тобой и Суинфордом ужинали с ним вечером накануне его гибели, он не производил впечатления человека, решившего свести счеты с жизнью. Ты так не считаешь?

Бартоломью согласился. Эта мысль не шла у него из головы, усиливая ощущение беспомощности, которое преследовало его после гибели сэра Джона. Если бы мастер казался больным или угнетенным, Бартоломью мог бы предложить ему свою дружбу и поддержку.

– Во-вторых, одежда, в которой его нашли. Ну-ну, – Элфрит поднял руку, заглушая возражения Бартоломью, – я не собираюсь говорить ничего такого, что еще больше повредило бы доброму имени сэра Джона. На нем была ряса бенедиктинки. Так?

Бартоломью отказывался смотреть на Элфрита. Данное обстоятельство наиболее смущало всех. Если состояние души мастера побудило его броситься под мельничное колесо, это само по себе было скверно. Но тот факт, что собственных одежд сэра Джона нигде не оказалось, а облачен он был в рясу монашки, вызвал немало пересудов относительно здравости рассудка и личной жизни покойного.

– Не думаю, чтобы сэр Джон сам переоделся в это платье, как предполагают, – продолжал Элфрит. – Вероятнее, его одежду украли, чтобы без помех тщательно проверить ее в поисках печати. Я считаю, что его убили – возможно, ударили по голове, – а одежду сняли после того, как он умер. Рясу монахини избрали для этой цели намеренно, чтобы бросить тень на репутацию Майкл-хауза. Подумать только, его мастер переодевается в рясу монахини, чтобы совершить самоубийство на мельнице! План удался: горожане до сих пор подталкивают друг друга и ухмыляются при упоминании Майкл-хауза, а оксфордцы божатся, что уж их-то преподаватели – мужчины в мужской одежде.

Бартоломью поморщился, но ничего не сказал. Элфрит заметил его смущение и поспешно сменил тему.

– Однако тот, кто убил сэра Джона, не нашел печати и отправился в каморку Августа, решив, что сэр Джон спрятал ее там, потому что это было единственное место, куда мастер заходил между ужином с нами и уходом из колледжа. Меня оглушили, Пола закололи, а коммонеров опоили, чтобы успеть спокойно все обыскать. Ты явился в разгар поисков, и на тебя напали.

Бартоломью уже собрался отвергнуть объяснение Элфрита как никуда не годное, как вдруг вспомнил слова Августа в день утверждения Уилсона в должности. Он говорил о зле, которое «поразит всех нас», но было там и еще кое-что. «Только смотри, Джон Бабингтон, спрячь ее хорошенько». Мысли в голове у Бартоломью закрутились. Может быть, Элфрит прав и сэр Джон впрямь спрятал печать у Августа, а тот наблюдал за ним? Выходит, старика убили, чтобы обнаружение печати осталось в секрете? Или за то, что он отказался открыть, где она спрятана? Но Бартоломью не заметил на теле Августа никаких следов, которые подтверждали бы предположение, что его вынудили что-то сказать.