Отряды императорской гвардии стояли шпалерами. Восточный царь шел между ними в своей национальной одежде, на голове тиара, короткая персидская сабля за поясом; но оружие, наглухо забитое в ножны, было обезврежено. Так он пересек Форум, поднялся на эстраду, на которой восседал римский император, склонил голову к земле. Император же, сняв с него тиару, возложил вместо нее диадему. Тогда войска ударили копьями в щиты и, словно единый огромный декламационный хор, воскликнули дружно, как их учили в течение многих дней:

– Привет тебе, цезарь, властитель, император, бог!

Трибуна на Священной улице, проходившей через Форум, была занята почетными гостями из провинций; и среди них был Иосиф. Глубоко взволнованный, видел он унижение Тиридата. Борьба между Востоком и Западом началась еще в глубокой древности. Когда-то персы оттеснили Запад далеко вспять, затем Александр на века отбросил назад Восток. За последние десятилетия, с тех пор как сто лет назад парфяне уничтожили большое римское войско, Восток начал как будто опять выдвигаться на первый план.

Во всяком случае, он чувствовал свое внутреннее превосходство, и в сердцах евреев зажглась новая надежда, что на Востоке появится освободитель и, согласно предсказаниям древних пророчеств, сделает Иерусалим столицей мира. А теперь Иосиф видел собственными глазами, как Тиридат, брат могущественного восточного владыки, распростерся в пыли перед Римом. Парфянское царство лежало далеко отсюда, военные походы против него были сопряжены с исключительными трудностями; там еще жили внуки тех, кто разбил знаменитого римского генерала Красса и уничтожил людей и коней его войска. И все же парфяне пошли на этот жалкий компромисс. И он, этот парфянский принц, согласился, чтобы ему забили саблю в ножны. Так ему, по крайней мере, удастся сохранить известную автономию и хоть пожалованную диадему. Если уж могущественный парфянин мог удовольствоваться этим, то разве не безумие, когда люди в маленькой Иудее начинают воображать, будто они могут тягаться с мощным Римом? Иудея легко достижима, она окружена латинизированными провинциями, и Рим уже больше столетия насаждает в них свое управление и военную технику. То, что болтают «Мстители Израиля» в Голубом иерусалимском зале, – чистый вздор. Иудея должна включиться в целостный строй мира, как и другие страны; бог теперь в Италии, мир стал римским.

И вдруг рядом с ним очутился Юст.

– Царь Тиридат сильно проигрывает рядом с вашими Маккавеями, доктор Иосиф, – сказал он.

Иосиф взглянул на Юста: лицо его коллеги было желто, скептично, и Юст казался намного старше Иосифа, хотя на самом деле они были почти ровесники. Что он – издевается над Иосифом? К чему эти слова?

– Я, во всяком случае, придерживаюсь того мнения, – отозвался Иосиф, – что сабля, забитая в ножны, менее симпатична, чем вынутая из ножен.

– Но во многих случаях первое разумнее, а иной раз и героичнее, – возразил Юст. – Нет, серьезно, – продолжал он, – жаль, что такой талантливый человек, как вы, превращается в такого вредителя.

– Я вредитель? – возмутился Иосиф. Кровь бросилась ему в голову оттого, что другой так точно и беспощадно сформулировал смутные упреки, нередко мучившие его по ночам. – Моя книга о Маккавеях, – продолжал он, – показала Риму, что мы, иудеи, все-таки продолжаем быть иудеями, а не становимся римлянами. Разве это вредительство?

– И теперь император, пожалуй, снимет свою подпись с эдикта о Кесарии, а? – спросил Юст мягко.

– Эдикт ведь еще не обнародован, – ответил Иосиф, сдерживая злобу. – «Есть люди, – процитировал он, – которые знают даже то, что Юпитер шепнул на ухо Юноне».

– Боюсь, – заметил Юст, – что, когда Рим покончит с парфянами, опубликования долго ждать не придется.

Они сидели на трибуне, внизу проходила кавалерия в парадной форме, но солдаты сидели в седлах вольно, толпа рукоплескала, офицеры надменно смотрели прямо перед собой, ни направо, ни налево.

– Вам не следовало самому себе морочить голову, – сказал Юст почти презрительно, – Я знаю, – он сделал отстраняющее движение, – вы дали классическое изображение наших освободительных войн, вы – иудейский Тит Ливий. Но видите ли, когда наши живые греки теперь читают о мертвом Леониде, это остается для них безвредным, чисто академическим удовольствием. А когда наши «Мстители Израиля» в Иерусалиме читают историю Иуды Маккавея, у них начинают сверкать глаза и их руки ищут оружия. Разве вы считаете, что так нужно?

В это время внизу проехал человек, опоясанный забитой в ножны саблей. Все, находившиеся на трибуне, встали. Народ приветствовал его неистовыми кликами.

– Кесария, – сказал Юст, – у нас отнята окончательно, и вы это дело римлянам до известной степени облегчили. Вы намерены дать им еще ряд предлогов, чтобы превратить и Иерусалим в римский город?

– Что может сделать в наши дни еврейский писатель? Я не хочу, чтобы Рим поглотил Иудею, – ответил Иосиф.

– Еврейский писатель, – возразил Юст, – должен прежде всего понять, что теперь нельзя изменить мир ни железом, ни золотом.

– Железо и золото тоже становятся частью духа, когда ими пользуются для духовных целей, – возразил Иосиф.

– Красивая фраза для ваших книг, господин Ливий, ничего более дельного вы сказать не в состоянии, – сыронизировал Юст.

– А что же делать Иудее, если она не хочет погибнуть? – спросил в свою очередь Иосиф. – Маккавеи победили потому, что были готовы умереть за свои убеждения и свое знание.

– Я не вижу в этом смысла, – возразил Юст, – умирать за какое-то знание. Умирать за убеждения – дело воина. Миссия писателя – передавать их другим. Не думаю, – продолжал он, – чтобы невидимый бог Иерусалима стоил теперь так же дешево, как бог ваших Маккавеев. И я не думаю, что если кто за него умрет, то это уж так много. Бог требует большего. Страшно трудно построить невидимую обитель для этого невидимого бога, и уж во всяком случае это не так просто, как вы себе представляете, доктор Иосиф. Ваша книга, может быть, и перенесет какую-то частицу римского духа в Иудею, но уж наверное ничего – от духа Иудеи в Рим.

Разговор с Юстом задел Иосифа больше, чем он ожидал. Тщетно твердил он себе, что в Юсте говорит только зависть, так как книги Иосифа имели успех, а Юстовы – нет. Обвинения Юста засели в нем, точно заноза, он никак не мог вырвать