Так и я в это утро, на заре моего первого рейса, покорно выполнял обряды нашего ремесла и, глядя сквозь стекла автобуса на блестящую мостовую, отражавшую свет фонарей, чувствовал, как теряю уверенность. Ветер гнал по лужам крупную рябь, похожую на пальмовые листья. И я думал: «По правде говоря… не везет мне… для первого рейса». Я поднял глаза на инспектора. «Плохая погода?» — Инспектор устало посмотрел в окно. — «Это ничего не доказывает», — пробурчал он, наконец. «Каковы же тогда признаки непогоды?» — спрашивал я себя. Накануне вечером Гийоме одной улыбкой стер все зловещие предсказания, которыми донимали нас «старички», но все же у меня всплывало в памяти: «Жаль мне того, кто попадет в снежную бурю, если он не знает всей линии до последнего камешка. Да-а, жаль!» Надо же было им поддержать свой престиж! И они качали головами, глядя на нас с состраданием, которое нас немного стесняло, как бы сожалея о нашей наивности.

И в самом деле, для скольких из нас этот автобус оказался последним приютом? Для шестидесяти? Восьмидесяти? Всех их вез дождливым утром тот же угрюмый шофер. Я оглянулся: огненные точки светились во мраке, сигареты вспыхивали в такт размышлениям. Жалкие раздумья состарившихся служащих. Для скольких из нас эти спутники оказались последним кортежем?

Я прислушивался к тихим задушевным беседам. Они касались болезней, денег, скучных домашних забот. Они обрисовывали стены тусклой тюрьмы, в которую эти люди сами себя заключили. И внезапно предо мною возникло лицо судьбы.

Старый канцелярист, спутник мой по автобусу! Никто никогда не помог тебе бежать из этой тюрьмы, — и ты в этом не виноват. Ты построил свой покой, заделывая, подобно термитам, все выходы к свету. Ты свернулся калачиком в своем буржуазном благополучии, в рутине, в давящих обрядах провинциальной жизни, ты возвел эту жалкую ограду от ветра, от приливов, от звезд. Ты не хочешь волновать себя решением больших проблем, тебе и так нелегко забыть о том, что ты человек. Нет, ты не житель блуждающей планеты, и ты не задаешься вопросами, на которые нет ответа: ты — тулузский мещанин. Никто не удержал тебя, когда еще было время. Теперь глина, из которой ты сделан, высохла, затвердела, и никто уже не разбудит заснувшего музыканта, поэта или астронома, который, быть может, жил в тебе поначалу.

Я больше не жалуюсь на порывы дождя. Волшебство моего ремесла раскрывает передо мной мир, где через два часа ждет меня схватка с черными драконами, с вершинами, увенчанными прядями синих молний; мир, где с наступлением ночи, раскрепощенный, я проложу свой путь по звездам.

Так происходило наше посвящение, и мы отправлялись в рейсы. Эти рейсы по большей части бывали благополучны. Спокойно, как профессиональные водолазы, ныряли мы в глубины наших воздушных владений. Теперь они хорошо изучены. Летчик, механик, радист не отдаются на волю случая, а запираются в лаборатории. Они подчиняются игре стрелок, а не движению пейзажа. Снаружи во мраке — горы, но это уже не горы, а невидимые силы, чье приближение нужно рассчитать. Радист под лампой прилежно записывает цифры, механик наносит отметки на карту, а пилот выправляет путь, если горы снесло в сторону, если вершины, которые он собирался обогнуть слева, в тиши и тайне военных приготовлений развернулись для удара в лоб.

А дежурящие на земле радисты — все одновременно — прилежно пишут в тетрадках под диктовку товарища: «Ноль часов сорок минут. Курс двести тридцать. На борту никаких происшествий».

Так путешествует экипаж сегодня. Он не ощущает, что находится в движении. Он отдален, как ночью на море, от каких бы то ни было ориентиров. Но дрожь, которой наполняют эту освещенную комнату моторы, преображает ее. Но время бежит. Но на циферблатах, в радиолампах, в стрелках творится какая-то невидимая алхимия. Секунда за секундой таинственные жесты, приглушенные слова, напряженное внимание готовят чудо. И когда наступает час, пилот с уверенностью может прижаться лбом к стеклу кабины. Золото родилось из Небытия: оно лучится в огнях посадочной площадки.

И все же у всех нас были рейсы, когда на расстоянии двух часов полета от аэродрома, поразмыслив над своим положением, мы внезапно чувствовали себя дальше от него, чем если бы были в Индии, — так далеко, что не было даже надежды на возвращение.

Так случилось с Мермозом, когда он впервые пересек па гидроплане Южную Атлантику и на исходе дня приблизился к району Пот-о-Нуара. Он увиден, как прямо перед ним с каждой минутой все теснее, словно строящиеся стены, сходятся хвосты ураганов. Потом ночь пала на эти приготовления и скрыла их от него. Час спустя, выбравшись из туч, он очутился в фантастическом царстве.

Черные, на вид неподвижные, как колонны храма, вставали здесь смерчи. Их раздувшиеся вершины подпирали низкий и мрачный свод бури, но сквозь разрывы свода полосами падал свет, и полная луна сияла между колоннами, освещая холодные плиты моря. И от просвета к просвету, огибая гигантские столбы, в которых неумолимо рокотало вздыбленное море, пробираясь четыре часа кряду вдоль лунных струй, Мермоз двигался среди пустынных руин к выходу из храма. Зрелище это так захватило его, что, только преодолев Порт-о-Иуар, Мермоз заметил, что ему даже не было страшно.

Помню я и часы, когда расступаются границы реального мира. В ту ночь все данные, сообщенные мне по радио аэродромами Сахары, оказались ложными и ввели в заблуждение радиста Нери и меня. Когда сквозь просвет в тумане внизу замерцала вода и я круто повернул к берегу, было неизвестно, как далеко мы ушли в открытое море.

Мы не были уверены, что доберемся до берега, — могло не хватить горючего. А добравшись до берега, нужно было еще найти посадочную площадку. Между тем настало время захода луны. Мало-помалу из-за отсутствия угловых данных мы, уже глухие, становились и слепыми. Луна затухала, как тлеющий уголь, в тумане, похожем на снежную отмель. Небо над нами затягивалось тучами. Между туманом и тучами, в мире, лишенном света и жизни, продолжали мы свой полет.

Аэропорты, отвечавшие нам, отказывались определить наше положение: «Местонахождение неизвестно… Местонахождение неизвестно», — так как наш голос доносился до них отовсюду и ниоткуда.

И внезапно, когда мы уже потеряли надежду, впереди, слева у горизонта, показалась светящаяся точка. Я почувствовал бурную радость; Нери наклонился ко мне, и я услышал, что он поет! Это мог быть только аэропорт, только маяк. Ведь ночью вся Сахара погружается во тьму, расстилаясь огромной мертвой территорией. Между тем огонек померцал-померцал и потух: мы взяли