Я посмотрел на нее. Я понимал, что тем самым лишь подтверждаю ее точку зрения, но все равно не находил нужных слов.

— Ох, теперь ты нарочно морочишь мне голову, — продолжала она. — О чем ты думаешь?

В голове у меня крутилось множество мыслей, но большинству из них не следовало превращаться в слова. Все они были гневные, обличительные. Я повернулся к нарисованной Грейс, отгородившейся от меня спиной.

— Я думал о том, что это совсем не та Грейс, которую я знал.

Эми подошла и остановилась рядом со мной. Я отодвинулся. Я старался сделать это незаметно, но она все равно заметила.

— Ясно. Видишь ли, это единственная Грейс, которую знала я.

— Она тут очень одинокая, — произнес я медленно. — И замерзшая.

Знать бы, где она сейчас.

— Независимая. Упрямая. — Эми вдруг вздохнула и отошла от меня так резко и неожиданно, что я вздрогнул. — Я не считаю себя такой уж плохой матерью. Мои родители не давали мне вообще никакой свободы. Они читали все книжки, которые читала я. Ходили на все мероприятия, на которые ходила я. Установили строгий комендантский час. Я жила под микроскопом, пока не уехала в колледж. С тех пор я ни разу не была дома. И до сих пор с ними не разговариваю. Они все еще рассматривают меня под увеличительным стеклом. — Он изобразила руками окуляры бинокля. — Я думала, у нас с Льюисом все здорово. Когда Грейс захотелось самостоятельности, мы не возражали. Врать не стану — я тоже рада была вернуться к своей обычной жизни. Но она отлично справлялась. Все жаловались, что их дети вечно проказничают и плохо учатся. Если бы Грейс начала плохо учиться, и разговор с ней был бы другой.

Это прозвучало не как признание, а как заявление художника. Конфликт, изложенный в благопристойном виде для прессы. Я не смотрел на Эми. Я смотрел на Грейс на картине.

— Вы бросили ее совсем одну.

Повисло молчание. Наверное, она не ожидала такого обвинения. Или просто не ждала возражений.

— Это неправда.

— Я верю тому, что она сама мне говорила. Я видел, как она плакала из-за вас двоих. И это было искренне. Грейс не склонна устраивать представления.

— Она никогда ни о чем не просила, — сухо произнесла Эми.

Вот теперь я посмотрел на нее — пригвоздил своими желтыми глазами. Я знал, что ей неуютно — под моим взглядом неуютно становилось всем.

— Правда?

Эми выдерживала мой взгляд в течение нескольких секунд, потом отвела глаза. Наверное, она уже пожалела, что пригласила меня зайти.

Но когда она взглянула на меня снова, в глазах у нее стояли слезы, а нос некрасиво покраснел.

— Ладно, Сэм. Будем до конца откровенны. Знаю, порой я вела себя как эгоистка и видела то, что хотела видеть. Но это дорога с двусторонним движением, Сэм: Грейс тоже не была самой ласковой дочерью в мире.

Она отвернулась и вытерла нос краешком блузки.

— Вы ее любите? — спросил я.

Она склонила голову к плечу.

— Больше, чем она меня.

Я ничего не ответил. О силе чувств Грейс к родителям мне не было известно. Мне захотелось, чтобы вместо меня она сама сейчас очутилась здесь, и этой студии.

Эми вышла в примыкающую ванную и принялась громко сморкаться. Вернувшись, она остановилась в нескольких шагах от меня и промокнула платком. На лице у нее было странное выражение, какое бывает у людей, когда они собираются сделать, что то необычайно для них важное.

— А ты ее любишь? — спросила она.

Уши у меня запылали, хотя смущения я не испытывал.

— Я же здесь, — ответил я.

Она прикусила нижнюю губу и уткнулась взглядом и пол. И потом, не глядя на меня, задала еще один вопрос:

— Где она сейчас?

Я не шелохнулся.

После долгого молчания она вскинула на меня глаза.

— Льюис считает, что ты ее убил.

Я не почувствовал ровным счетом ничего. Еще нет. Тогда это были всего лишь слова.

— Из-за твоего прошлого, — продолжала она. — Он говорит, ты был слишком тихий и слишком странный, и вообще во всем виноваты твои родители. После этого ты просто не мог остаться нормальным и убил Грейс, когда узнал, что ей запретили с тобой видеться.

Кулаки у меня дернулись сжаться, но я подумал, что это будет плохо выглядеть, и усилием воли заставил руки расслабиться. Они гирями повисли по бокам, распухшие и чужие. Эми неотрывно смотрела на меня, оценивая реакцию.

Я знал, что она хочет слов, но мне нечего было ей сказать. Поэтому я лишь молча покачал головой.

Она печально улыбнулась.

— Я так не считаю. Но тогда… где же она, Сэм?

В груди шевельнулся червячок тревоги. Не знаю из-за чего — то ли из-за этого разговора, то ли из-за запаха краски, то ли из-за того, что Коул остался один в магазине, но мне стало не по себе.

— Я не знаю, — ответил я честно.

Мать Грейс коснулась моего локтя.

— Если найдешь ее раньше нас, — сказала она, — передай ей, что я люблю ее.

Я подумал о Грейс и смятом платье в цветочек, которое поднял с земли. О Грейс, рыскавшей сейчас где-то в чаще леса.

— Что бы ни случилось? — уточнил я, хотя едва ли любые ее уверения смогли бы убедить меня. Я расцепил руки: сам того не осознавая, я все это время тер большим пальцем шрамы у себя на запястье.

Голос Эми не дрогнул.

— Что бы ни случилось.

Я ей не поверил.

Коул Сен-Клер был такой человек, которому ты верил и не верил одновременно. Он был грандиозен, и казалось ему под силу совершить невозможное. Но при этом был просто скотиной и абсолютно не вызывал доверия.

Беда в том, что мне хотелось ему верить.

Коул сунул руки в задние карманы джинсов, словно в доказательство того, что и пальцем не собирается меня трогать, если только я сама не сделаю первый шаг. На фоне стеллажей с книгами он выглядел сошедшим с плаката, какие можно увидеть в библиотеках, — где знаменитости пропагандируют чтение. «Коул Сен-Клер призывает: ни дня без книги!» Вид у него был до крайности довольный собственным духовным величием.

Он вообще был чертовски хорош.

Мне вдруг вспомнилось дело, которое не так давно пел мой отец. Подробности я не очень помнила — если не ошибаюсь, это вообще было несколько дел, объединенных в одно, — какого-то придурка, в прошлом осужденного, обвиняли в новом преступлении. И мама тогда сказала что-то вроде: поверь человеку на слово. Ответ отца врезался мне в память навсегда, ведь это были первые и единственные умные слова, которые я от него услышала: «Человеческая суть не меняется. Меняется лишь то, что с ней делают».