Там, на коже, над сердцем, проступал пятном вывернутый по-навьему, против солнца, коловрат[122].

И такой же проступил на коже всех его бойцов.

Чингис-хан приказал, чтобы во главе десяти человек был поставлен один (и он по-нашему называется десятником), а во главе десяти десятников был поставлен один, который называется сотником, а во главе десяти сотников был поставлен один, который называется тысячником, а во главе десяти тысячников был поставлен один, и это число называется у них словом «тьма».[123]

Десяток Эбугена ехал лесом — по здешним меркам, может, и не слишком густым, но степнякам здесь было неуютно. Сам Эбуген смотрел по сторонам спокойнее своих воинов — родился он в далеких Саянах, лес для него был не в новинку.

А ещё он был упрям, молодой парень, уже ставший десятником, собиравшийся вскорости стать сотником, а метивший не ниже тысячника. На его счастье, Ясса[124]не смотрела ни на род, ни на племя, ни на веру, смотрела только, хорошо ли служишь. Только по упрямству он не приказал повернуть коней, веря, что в этой глуши есть ещё не тронутые поселения урусутов. И не прогадал ведь! Ошибся только в одном — не разобрал, как далеко забились в свои дебри лесовики. Он и не нашёл бы их, но звон колокола небольшой деревянной молельни подавал ему весть каждый день, указывая путь к убежищу мохнолицых. В благодарность Эбуген даже запретил своим цэрегам спалить молельню, как спалили они само село. Благо это совпадало с волей Джихангира, не радовавшегося обидам здешних жрецов. Хотел даже оставить жреца в черной одежде и его жену и дочь на месте… но подумал, каково им будет зимой в пустом, сожженном селении, — и передумал.

Селеньице было не слишком большим — всего-то семь дворов с молельней. Но людей на каждом жило по дюжине-полторы. Пришлось убить нескольких, оказавшихся неразумными, прирезать стариков, которые сделали бы ход отряда слишком медленным, — но всё равно оставалось около сотни. А еще был скот, столь нужный воинам, и зерно, нужное коням, то есть тем же воинам, потому что пеший степняк в этих краях даже без усилий урусутов очень быстро обращается в степняка мёртвого. Добыча вышла на славу.

К сожалению, коровы и пленники не могут идти так быстро, как идут монгольские кони. И там, где отряд в седлах прошел за двое суток, обратный путь грозил растянуться на четверо. Впрочем, Эбугена это не пугало. Сотник дал отрядам фуражиров полторы недели — так что, выходило, они обернутся даже быстрее, чем могли бы. Как знать, может, его усердие приметят и пустят в тот отряд, что войдет в рухнувшие под таранами городские ворота…

— Не дозволит ли господин десятник, храни его Всемилостивый, Милосердный, задать вопрос?

Спрошено было на кипчакском. Его понимали все — или почти все. От родных Саян Эбугена и монгольских степей до аланских гор. Ну а кто не понимал, тому приходилось учить, ибо множество говорило на нем, а множество, как учил в Яссе Потрясатель Вселенной, это страшно. Эбугену кипчакский дался легко. Ему гораздо хуже давались некоторые люди, и вот один из этих некоторых ехал рядом с ним конь о конь.

Человека звали Хаким. Полное имя было гораздо длиннее, и Эбуген забыл его спустя два удара сердца после того, как услышал. К чему? Всё равно все эти «ибны» и «абу» не будешь кричать в гуще боя. Однако если бы дело было только в имени… о, если бы Дайчин-тэнгри[125]был так милостив к тому, кто избрал его стезю! Хаким воплощал собой большую часть тех черт, за которые кочевники ненавидят горожан. Острое смуглое лицо с мелкими подвижными чертами, поджарый гибкий стан, скор на язык и на хитрость, вечная улыбка скользит по губам, извиваясь змеей. Ничего не сделает и не скажет без тонкого расчета. Хуже всего было то, что хорезмийца не за что было наказывать. Не трус, не дерзок, неплохой боец.

— Говори, — подумав, Эбуген не сумел найти причину отказать подчиненному в разговоре.

Хаким прижал к укрытой кольчугой груди растопыренную пятерню, наклонил обмотанный чалмой шлем.

— Да воздаст Всемогущий господину десятнику тысячу благ за милость к ничтожному слуге! Дело вот какое — глуп тот охотник, что кормит псов перед охотой, но и того, кто после удачной охоты не поделился со сворой лакомым куском, того Иблис[126], да отойдет он от нас, также лишил разума…

— Говори проще, — раздраженно одернул хорезмийца Эбуген.

— Слушаю и повинуюсь, господин сотник. Парни последние две ночи провели в седлах, да и прежде спали одни слишком долго. А у нас немало хорошеньких пленниц-урусуток. Ведь мы не так уж плохо показали себя недавно.

— Господин десятник, Хаким прав… — подал голос подъехавший к ним кипчак[127]с крестом на груди. — Прав, хоть он и басурманин. Парни облизываются на пленниц, так что на нижней губе у каждого намерзло, как на вершине Алборз-горы….

— Устами достойнейшего Сатмаза говорит мудрость, господин десятник… Осмелюсь только добавить — когда господин десятник станет господином сотником, ему потребуются верные люди. Разве плохо сразу накрепко привязать к себе десяток? И не назвал ли Потрясатель Вселенной обладание женщинами побежденного врага одной из величайших радостей в жизни мужчины?[128]

Эбуген поглядел на хорезмийца хмуро — вот уж никак не ожидал, что чужак-мусульманин так хорошо запомнит священные предания монголов.

— Потрясатель Вселенной не мог быть не прав, — наклонил он опушенный мехом чёрно-бурой лисицы шлем. Повернулся к всадникам: — Эй, удальцы! Нынче ночью можете выбрать себе пленниц, чтоб они согревали и ублажали вас.

Воины восторженно закряхтели, захлопали ладонями по бедрам. На самом деле, хоть отряд и назывался десятком, а воинов в нем была дюжина — не считая самого Эбугена.