Мы едины пока только потому, что живы ветераны, которые связывают нынешнюю российскую неразбериху и суету с величайшим знаковым событием уходящей, почти уже ушедшей эпохи – победой в Великой Отечественной войне. Как только эта война окончательно станет для нас фактом из учебника и среди нас больше не будет носителей этого знания, этого опыта, очевидцев и участников тех событий, мы окончательно отшвартуемся и уйдем в открытое море, где нет ничего – ни ориентиров, ни оснований. Только на себя придется рассчитывать. Но мои бабушки и дедушки – ветераны Великой Отечественной – уже умерли. Так что…

Поколение довоенного и военного времени – люди, пережившие войну, которые впитали в себя удивительную, непонятную нам способность к реальной, полной самоотверженности. Своего рода вынужденный, приобретенный, подсознательный стоицизм. Они у нас самые настоящие стоики – героическое поколение, которое полностью отказалось от себя, от примата личных благ, личных удовольствий, если хотите. Они принесли в жертву государству, системе свои индивидуальные, личные помыслы и желания. Почему так сложилось? Не последнюю роль сыграла и система тоталитарного управления, подсознательный страх перед силой властной машины. Но в большей степени, конечно, тут другая причина – они постоянно решали какие-то задачи, которые были «сверх» них, надличностные: создать страну, защитить страну, затем восстановить…

При этом о чем мечтал каждый из этих людей в отдельности – они и сами-то толком не знали. Не позволяли себе в этом направлении думать.

Они готовы были жертвовать личными интересами, жили в состоянии этой готовности. И эта их жертвенность трансформировалась сейчас в то базовое требование, которое они предъявляют ко всем следующим поколениям: «Вы должны научиться отказывать себе в удовольствиях!» Таков главный тезис, который, хотя и не всегда открыто и прямо, исходит от этого поколения. И его представители смотрят на все последующие поколения и не любят, не могут принять в них именно этого – то, что личное для их детей и внуков стало выше общественного.

Они не понимают, о каком вообще таком удовольствии для себя, любимого, может идти речь. Есть некая зона комфорта – и ладно, и достаточно. Вот достался блокаднику дополнительный паек – и то счастье, спасибо большое. Это зона, с позволения сказать, «комфорта», которая располагается в пространстве отсутствия вообще какого-либо удовольствия. И поэтому поколение, о котором мы ведем речь, никогда не поймет, что значит получать удовольствие от жизни, что значит «делать СВОЮ жизнь». У этих замечательных людей просто нет такого жизненного опыта, они не ощущают своего права на удовольствие . Удовольствие, которое они могли себе позволить, – это делать что-нибудь для своей семьи, своего предприятия, своей страны.

Однажды у меня на программе была героиня – женщина-блокадница (по официальному статусу – «ребенок блокадного Ленинграда», я так понимаю). Она рассказала, как умер ее младший брат – в одной кровати с ней в блокадную зиму, от голода. Она проснулась утром, а он холодный. Она давай его греть, а он не отогревается. Она зовет взрослых, а те говорят – мол, пусть еще поспит. А потом вдруг обнаруживается, что ребенок умер. И какова реакция? Бабушка бросается в свою комнату, встает на колени перед иконой и, крестясь, кричит: «Господи, спасибо Тебе! Еще один рот забрал!»

Ну и с какой проблемой ко мне могла обратиться женщина, в опыте которой было ТАКОЕ?.. Она до чувства стыда, до состояния внутренней паники обеспокоена тем, что «неправильно тратит деньги». Как тратит? Покупает себе «слишком много еды». Я спрашиваю: «Всю еду-то эту съедаете?» – «Да, всю». – «А у вас что-то портится в холодильнике?» – «Нет». – «Вы можете меньше покупать еды?» – «Нет…» Но она… получает удовольствие от того, что она может есть столько, сколько хочет! И ей стыдно, ей совестно за это, понимаете?! За удовольствие от еды ребенку блокадного Ленинграда стыдно!

Она никогда не смела себе этого позволить, и только на пенсии у нее случайным образом появилась возможность тратить на еду… Вы не поверите, о какой сумме идет речь! О четырех тысячах рублей! Понятно, что там и близко никаких разносолов нет – ни икры заморской, ни баклажанов отечественных, если не сезон. Но это до сих пор в ней – стыд за невинное удовольствие не быть голодной. И я, конечно, ей говорю: «Дорогая вы наша, золотая! Ради всего святого, разрешите себе радоваться возможности есть столько, сколько вы хотите! Пожалуйста, ради нас всех, просто прошу, лично: есть у вас сейчас возможность кушать, сделайте это!» И для нее это было откровением: «И что, вы считаете, что я могу вот так просто покупать и есть?! И получать удовольствие???» – «Да, можете! Пожалуйста, по личной просьбе доктора!»

Следующее поколение – это люди, которые родились во время или после войны . Часть из них стали так называемыми шестидесятниками, то есть своего рода «протестным электоратом» советской власти (это был в каком-то смысле поколенческий ответ за годы сталинских репрессий), и сделали возможным то, что мы сейчас именуем «горбачевской перестройкой».

А часть – стала обычными гражданами советской страны, принявшими на себя, с одной стороны, веру в нерушимость системы, с другой стороны – знание о том, что у этой системы есть двойное дно, своеобразным олицетворением которого стала пресловутая советская «показуха». И именно поэтому они были той «массой», которая обусловила возможность «застоя». Они, как любят шутить в таких случаях, «колебались вместе с линией партии». То есть их эти колебания, с одной стороны, не слишком «коробили», но, с другой стороны, и сделали пассивными в общественно-политическом (а впоследствии и экономическом) смысле. Это была такая «политически лояльная» среда СССР – мол, делайте что хотите, мы вас поддерживаем, но у нас и своих забот полон рот.

Послевоенное поколение, к которому, например, относятся мои родители, впитало в себя атмосферу жизни в условиях хронических ограничений. И теперь оно в целом ждет наличия этих самых ограничений для себя и для других. Им просто необходимы эти ограничения для ощущения внутреннего комфорта! Они уже могут позволить себе получать какие-то удовольствия от жизни, потому что есть такой опыт (родители где-то «доставали» им какую-то колбасу на праздник, «консерву» и прочее – чему они радовались в детстве и могут радоваться сейчас). Но внутри сидит этот принцип – «рамки».

В нас же, более молодом поколении, им непонятно именно это – как мы живем без рамок? И если для ветеранов это вопрос отказа от удовольствия: «Как вы смеете его получать?! Это какой-то ужас, вы не должны этого делать!» – то для следующего, послевоенного: «Как вы можете жить без рамок?! Ведь они же есть – рамки! Вы можете получать удовольствие. Но рамки! Пожалуйста, вот здесь поставьте рамки!» И они нам об этом постоянно говорят: «Где рамки? Давайте, наконец, соберем какой-нибудь комитет Государственной Думы и поставим хоть какие-то рамки! Как же мы без рамок будем жить-то?»

И еще: в этом поколении сохраняется ориентация на «государство как систему». Государство для этого поколения – отец родной. Да, с изъянами, конечно, да, с недостатками, но – отец! От него ждут, на него уповают, его боятся. Оно дает, и оно забирает – вот что такое государство для этого поколения. Психическая структура этой части общества формировалась в условиях жесткой организации, в условиях монополии на право силы . Они более упорядоченны, но менее предприимчивы. Они готовы брать на себя ответственность, но только в условиях присутствия «руководящей силы». В общем, опять я скатился к «рамкам»… Так что идем дальше.