Аграфена Петровна от таких слов сватьи даже поднялась, принесла пива позабористее, выставила блюдо с шаньгами. Неладное у молодых она и сама

ощущала, но особенно не переживала. Первый год и со своим Василием как Аника-воин сражалась, отвоевывая для себя малые житейские вольности: чтоб муж руку на нее не поднимал, когда пьяный приходил, не сквернословил в избе, чтоб по дому неизбежную мужскую работу справлял, а не храпел, отвалившись от стола кверху пузом, и множество других условий, каковые Аграфена Петровна через свою храбрость и отвагу утвердила в семье. Так то она, считавшая себя с юности смиренной и покорной, а то Алена, перенявшая еще в ее чреве нрав непокорного деда, который вообще не терпел, когда ему перечили. И младший Грабов такой же. Без войны мира не построишь. Но то, что высказала Катерина, Нежнову встревожило.

Я сама хотела поговорить с Аленой, но Петруша запретил даже подходить к ней. — Катерина не сдержалась, и две слезинки скатились по ее щекам. — Ты единственная, кто может разведать, что у них там происходит. Боюсь, как бы большей беды не случилось, вот о чем тревожусь! Мой медведь мучается, мучается, да взорвется. Тогда уж его не остановишь!

Алена надеялась, что после ее замужества Кузовлев плюнет на все, уедет в Москву — и вся история с мерзким шантажом забудется. Она будет считать, что в порыве безумной страсти Грабов поступил хоть и подло, но попросту не понимая, что делает. Это, хотя бы отчасти, мужа оправдывало. Но хирург не уезжал, его постоянное присутствие напоминало медсестре о том, что ее замужество лишь вынужденная уступка вероломному шантажисту, и ничего больше, цена за одну человеческую жизнь.

После рождения Катерины поползли слухи о свадьбе хирурга и Риммы. Рыжая дурнушка ходила сияющая, ничего не подтверждая, но и не отрицая, оправдываясь тем, что кое-кому дала суровый обет молчания. Алена поначалу не обращала внимания на эти сплетни, говоря себе: мне все равно, что делает Кузовлев и на ком хочет жениться. Она спасла его и вычеркнула из своей жизни. Но с каждым днем ей становилось все труднее сохранять выдержку и хладнокровие, не замечать его присутствие, видеть сияющую Римкину рожу.

И дома отношения с мужем расползались, будто сшитые гнилыми нитками. В один из таких дней Алена взорвалась, объявив, что никакой семьи у них нет и не было, а сохранялся лишь сговор террориста и заложницы.

— Я вышла-то за тебя, чтобы спасти жизнь нормальному человеку! — кричала она.

— Своему любовнику!

— Мы никогда с ним любовниками не были!

— Я спас тебя от этого медицинского гнойника и ничтожества!

— Ты скотина, ублюдок, зверь!

Они орали, наскакивая, как петухи, друг на друга, пока разъяренный Грабов, исчерпав все запасы слов, не выдержал и наотмашь не ударил жену со всей силы по лицу. Алена, как собачонка, отлетела в угол, из носа и рассеченной брови брызнула кровь. Петр сам побелел, испугался, бросился поднимать жену.

— Ненавижу, ненавижу тебя! — отталкивая его, рыдала она. — И буду ненавидеть всегда! Уходи, уходи!

Она завизжала так, что он зажал уши и как ошпаренный выскочил из дома. На другой день у Алены пропало молоко, и пришлось перейти на кормление дочери молочными смесями! Грабов же именно тогда и запил на неделю. Другого способа подавить, изничтожить душевную боль он не нашел, не придумал.

Петр ничего не рассказывал родителям о своей семейной жизни, да и что он мог им поведать? Что жена считает себя заложницей, а его террористом, смертельно ненавидит, не подпускает больше к себе, ничего не готовит и не стирает ему одежду? Он все делал сам, чтобы сохранять перед отцом и матерью видимость семейного благополучия, и молчал, стиснув зубы. Родители чувствовали неладное, но делали вид, что не замечают этих трудностей, не желая вмешиваться в отношения супругов.

И повиниться перед женой, превратить все в шутку, навести, как говорят, мирные мосты не мог, не умел, не привык, как это ни странно звучало. Его научили драться, не уступать никому, побеждать во что бы то ни стало. А как здесь победить? Держаться изо всех сил, несмотря на все атаки жены. Держаться и выстоять. Вообще-то он понимал, что такая тактика обычно ни к чему хорошему не приводит. Лучшее средство — бухнуться в ноги и умолять простить. И Алена бы сдалась, простила — и закончился бы этот затяжной неравный бой. Но отступать, признавать себя побежденным его не научили. Он мог только драться, и драться до конца, до победы. Или погибнуть в неравной схватке.

Нежнову вызвал к себе Семушкин около двух часов дня. В кабинете сидел Кузовлев, дымя сигаретой и меланхолично глядя в окно..

— Алена Васильевна, мы знаем, что у вас маленький ребенок, но Римма серьезно заболела, у нее высокая температура — и нас просто катастрофа: некому сегодня дежурить, — морщась от досады на самого себя, проговорил главврач и, вздохнув, добавил: — Конечно, вы вправе отказаться.

— Я согласна, — не раздумывая, сказала она, — но мне надо съездить домой, забрать ребенка и отвезти его к матери. Могу я взять машину?

— Да, пожалуйста.

Она вышла, не взглянув на Кузовлева.

Поначалу Алена хотела лишь отвезти Катерину к матери, но, приехав домой на машине, она решила собрать вещи, свои и дочери, и вообще переехать в родительский дом. Чего мучиться, когда жизнь не сложилась. Она так и сделала.

Аграфена Петровна была ошарашена этим возвращением, начала задавать вопросы, причитать, но дочь ее оборвала:

— Случилось то, что случается в каждой второй семье: мы расходимся! Жить заложницей его садистской натуры, обученной только убивать, я больше не хочу! Мы взрослые люди! Я его больше не люблю, а жить с ним лишь из-за того, что меня осудят соседи и наши поселковые, не хочу!

— Но ведь дочь... — Мать не могла сдержать слез.

— Дочери необходимо тепло, пища, одежда и ласка. Пока ей этого хватает, а дальше, кто знает, может быть,у нее появится и отец, только умный, образованный и культурный!

— Но как же ты ему ничего не сказала?! — снова всплеснула руками мать. —Разве можно так с мужем, отцом твоей дочери?! Он ведь тоже человек!

— Он не человек! — нахмурилась Алена, перестав разбирать свои вещи. — А записку я ему оставлю, ты права! А то он припрется сначала к тебе, а потом в больницу! Что касается денег, то проживем! Я даже не хочу ничего у него брать!

Мать, услышав про деньги и осознав, что это не блажь, а серьезное решение дочери, опять заохала, вытирая слезы.

— Ну хватит причитать! -рассердилась Алена. — Извини, у меня нет времени все объяснять и тебя

успокаивать! Позаботься лучше о малютке, ей через час надо поесть, потом ты ее уложишь и сама соснешь! Я сегодня остаюсь в ночь, приду утром, так что не волнуйся! Все, пока!

Она заехала снова к Грабову, оставив ему короткую записку: «То, что наша семейная жизнь не сложится, мы с тобой знали с самого начала. Кто-то должен был сделать решительный шаг и разрубить сгнившийузел. Давай обойдемся без фокусов, диких сцен, кровавых разборок и прочего. Если расстанемся по-человечески, я разрешу тебе видеться с дочерью. Обдумай все это на досуге и не делай глупостей! Прощай!»