– Видишь ли, в понимании шутника Демокрита, с которым я во многом согласен, «мера – это соответствие поведения человека его природным возможностям и способностям. Через призму подобной меры удовольствие предстает уже объективным благом, а не только субъективным чувственным восприятием»[118]. Поэтому, когда ваша страна исчерпает запасы нефти или в ней отпадет нужда, люди будут вспоминать это время (меру), как золотую пору экономического подъема (удовольствия), на фоне будущего «писца» (призмы), не понимая, что просто размеры лотерейного купона были такими огромными и такими жирными, что поджелудочная железа вертухаев надорвалась, не справилась, не смогла выработать необходимое количество пищеварительных ферментов и утащить, слизать, спустить в желудок экономического казино весь выигрыш оптом, передав его вобизорную[119]часть вирусам, населяющим государство.

Закончив осмысление диалога, Сократ запевает:

– На зеленом сукне казино, что Российской империей называлось еще вчера, проливается кровь, как когда-то вино…

Диоген подхватывает:

– Го-спо-да, ставки сделаны! Го-спо-да, ставки сделаны![120]Сократ, обрывая песню:

– Диоген, историческая рулетка – азартнейшая игра человечества! И ставками в ней служат – еще при жизни – ад и рай.

Диоген, вынимая из-под халата бутыль древнегреческого вина:

– «Ад и рай – не круги во дворце мирозданья, ад и рай – это две половины души».

Сократ (вынимая из кармана халата глиняные пиалы):

– «Вселенная сулит не вечность нам, а крах. Грех упустить любовь и чашу на пирах!»[121].

В этот момент раздается грохот входной двери, и трибуну формирующегося лидерства захватывает рогатый незнакомец в черном, с пробитым верхом, котелке, из которого торчит рог.

– «Единорог!» – мелькает у меня первая ошибочная мысль.

Выхватив у растерявшегося Сократа микрофон, незнакомец безапелляционно заявляет:

– Ну, раз уж вы заговорили здесь про ад, у меня возник закономерный вопрос: а где храмы, посвященные Дьяволу?.. Имейте совесть, господа! Где скопление храмов, учитывая количество грешников, посвященных владыке подземелья, в которых можно было бы попросить о снисхождении к попавшим в его царство отцам, дедам, прадедам и всей остальной грешной родне, а заодно и к героям прошедших и приближающихся войн, которых теперь жарит, парит, томит и фарширует шеф-повар главной катакомбы мира.

Я открываю от изумления рот:

– Ха це хую?[122]– вылетает из него.

Но самозванец продолжает гнуть свою линию:

– Какой смысл ходить молиться в церковь за ту часть родственников и друзей, что релаксируют в раю? Вы бы еще помолились за арабских шейхов, на которых свалилась такая громадина американской «полиграфии», что они теперь не знают, куда ее девать и во что трансформировать, – в отличие от шейха вашего, на которого американских «фантов» обрушилось еще больше! А? – обращается ко мне пришелец.

– Ага, – соглашаюсь я с его доводами.

– Знаешь, сколько за последние тринадцать лет в вашу страну притекло нефтегазодолларов?

– Много, – предполагаю я.

– Не много, а больше, чем за весь двадцатый век в Союз Советских Социалистических Республик!

– Да ну? – раздуваюсь я от удивления.

– А знаешь, откуда вы качаете эти нефтедоллары? – приближает он ко мне харю.

– Откуда?

– Из-под земли!

– Верно, – соглашаюсь я, ругая себя за несообразительность.

– А бачишь, чьи кладовые там находятся? – переходит он на шепот.

– Где? – ухожу я в несознанку.

– Под землей!

– Догадываюсь… – отвечаю я упавшим голосом.

– Теперь ты понимаешь, кого вы грабите?

– Да, – выдыхаю я и опускаю смиренно взгляд.

– А хочешь, я скажу тебе, когда он вас за это простит?

– Когда? – трепещу я, словно вор.

– «Никогда, о nevermore!»[123]– каркает в ответ чужеземец, сверкнув вороным глазом в душу, и тут же переключается на оператора:

– Но я не об этом Дьяволе говорил. Да и не о нем в принципе. А о тех, кто пугает своих современников перерождением…

Выступающий рогоносец делает паузу, давая нам возможность осмыслить будущую угрозу, и, не дождавшись осмысления, грохочет в микрофон:

– Это неправда! Перерождения в вашей религии нет! Не было! И не будет! Поэтому бояться здесь нечего – умрете раз и навсегда!

Гость в котелке обводит хищным взглядом студию и со злорадством добавляет:

– Второй раз вы не попадете сюда ни за какие коврижки! Но вот позаботиться о тех, кому хреново, и попросить Сатану облегчить участь ваших близких, с которыми, вполне возможно, скоро предстоит встретиться и вам, было бы не только гуманно, но и логично! Ведь, как известно, те, кто совершил смертный грех (не думал, что грехи бывают еще и бессмертные, – хохочет рогатый черт), – и не покаялся, попадает в ад уже навсегда! Это вам расскажет любой церковный клерк, – сверлит меня взором верзила.

– Верю, – поддакиваю я.

– К примеру: на войне убивают так быстро, как только могут. И делают это до тех пор, пока одни убийцы не убьют других. А раскаяться нет ни времени, ни возможности, ни желания. Так вот, у Христа отношение к нераскаявшимся такое же, как и у ваших президентов к оппозиции.

– Какое же? – осмеливаюсь я задать нескромный вопрос.

– Не покаялся, не попросил прощения – в ад! – оглушает меня басом гость. – Ни верховный суд государства, ни божественный – небес ничего тебе не простят, если ты не встал на колени и не склонил голову! Помнишь, как в детстве?

– Как? – восклицаю я, пытаясь освежить в голове детство.

– Пока прощения не попросишь, гулять на волю не пойдешь! Носом в угол шагом марш! Ать-два, ать-два! Там темно, как в аду, – смеется верзила, потирая копыта. – И потом доказывай у Дьявола на суде, что у тебя не было на это времени или ты все запамятовал.

– Бесполезно, – соглашаюсь я.

– Память нужна, чтобы помнить истину! А истина заключается в том, что только живой может думать о смерти… Думайте о ней чаще, потому что жизнь – это длинный забег на короткое расстояние! – подкалывает он меня. – Усек?