леса. Там рядом было сразу несколько деревень: Инонкюля, Маттила, Лаутаранта… Но Лаутаранта уже в другой стороне, на берегу. Там жили рыбаки, на берегу всегда кто-нибудь ремонтировал лодку… А тётя Пихла жила в Инонкюле – большой деревне на краю леса. Они держали коров и коз, и дома всё время пахло простоквашей. От станции совсем недалеко, поэтому всегда было слышно, как за лесом идёт поезд…”

Посёлок начинается сразу за перроном. Пройдя мимо заколоченного магазина, по уцелевшему куску булыжной мостовой, Сусанна оказывается на пустынной привокзальной площади. У подножий сосен, между корнями, виднеются почерневшие остатки сугробов, которым жить ещё от силы пару дней. А дальше – узенькая дачная дорога, крыши домов, проступающие сквозь ветки, и – тишина…

− Mäntyjä15, – произносит Сусанна, чувствуя, будто заново научилась дышать.

Финский она знает ещё хуже, чем её мать. С самого детства этот язык для неё – прежде всего, набор завораживающих названий: Валкесаари, Райвола, Ваммельсуу, Лаутаранта. Каждый звук, каждая гласная, – словно скользящая по песку волна. Катри совсем перестала на нём говорить, наверное, к началу пятидесятых, когда её сделали старшей медсестрой. Их коммуналка в нескольких шагах от Литейного напоминала вокзал: одних селили, другие съезжали, в коридоре всё время разгружали какие-то вещи, таскали стулья, столы, комоды. В комнате бабы Нины сменилось три семьи. Сусанна даже не успевала запомнить имена всех этих мелькающих соседей. Лица помнила лучше. Например, глава последней семьи – высокий брюнет в очках, с разрастающимися залысинами, ходил в длинных пальто и пиджаках. Вроде бы какой-то инструктор или секретарь. Звали его… этого Сусанна уже не помнит, зато помнит его жену – тоже довольно высокую, в кожаных сапогах и добротном пальто. Шатенка с короткими волнистыми волосами. И две их дочери: одна – вылитая мать, другая больше похожа на отца. Однажды рано утром шатенка вышла на кухню бледной и заплаканной. Сусанна доваривала кашу, Катри по привычке курила у окна. Соседка застыла посреди кухни, словно привидение. В ночной рубашке она напоминала графиню, спустившуюся к завтраку с мигренью и в растрёпанных чувствах.

“Что такое?” – хрипло спросила Катри, вдавливая окурок в пепельницу.

“Мужа арестовали сегодня ночью”.

“Pohjasakka!16” – шепнула Катри.

Соседка не слышала её. Она озиралась по сторонам, будто и впрямь попала из девятнадцатого века в середину двадцатого, минуя революцию, войны и ночные аресты.

“У вас есть что-нибудь от… головы?” – всхлипнула она.

“Есть”, – вздохнула Катри, – “Пойдёмте, я вам дам”.

В этой реплике помешивающая кашу Сусанна слышала желание поскорее отвязаться от прокажённой, а ещё – страх. Катри снова перестала спать. Она боялась, что за ней тоже придут ночью, как приходили за всеми. “Опять!” – шептала Катри и говорила, что всё возвращается и что всё это уже было до войны, просто Сусанна была слишком маленькой и ничего не помнит. Мать снова ворочалась на своём скрипучем диване, который в блокаду несколько раз порывалась сжечь вместе с письменным столом, но так и не сожгла. Ворочалась одна. После войны она так никого к себе и не подпустила, но это не реабилитировало её в глазах дочери. Катри стала попивать. В ход шёл уже не принесённый с работы спирт, а какое-то дешёвое пойло, купленное не пойми где. Напиваясь, она громко и хрипло смеялась, шаталась по квартире, натыкаясь на озлобленных и напуганных соседей. А иногда в приступах горячки плакала и что-то кричала по-фински, так что Сусанне приходилось вталкивать её в комнату и запирать на замок. Из всех слов можно было разобрать только “pommitus17”.

“Заткнись и говори по-русски! Ты что, вслед за соседом захотела в “Большой дом?” Тут недалеко!”

В глубине души Сусанна желала, чтобы однажды ночью и Катри тоже увели, подняв прямо в ночнушке с этого скрипучего дивана. Сусанна давно мечтала разъехаться с матерью, но не думала и надеяться на это. Школу бы закончить… И каждый день она входила в свою комнату, как в камеру, которая для обеих обитательниц становилась всё теснее.

Об Ино теперь не было и речи. Туда давно уже были открыты все пути, но Катри под своей прежней жизнью подвела жирную непроницаемую черту. Однажды Сусанна упонянула в разговоре тётю Пихлу.

“Ино больше нет!”, – отрезала Катри, – “И тёти Пихлы нет, и вообще никого…”

На поселковой улице какая-то жизнь: навстречу Сусанне проезжает на велосипеде женщина неопределённого возраста, в спортивном костюме и замызганных кроссовках. Ещё одна, на участке за забором, сгребает граблями прошлогодние листья. Рядом потрескивает костёр – вот откуда этот запах, доносящийся до самой станции! Если бы тётя Пихла дожила до сегодняшнего дня, она бы тоже жгла у себя перед домом листья в начале мая? У них там, в Финляндии, принято сжигать прошлогодние листья? Если бы это до сих пор была Финляндия, продавался ли бы в том самом заколоченном магазине у станции белый сыр с плесенью, который Сусанне иногда приносит Таня? Была бы это далёкая заграница, до которой от Литейного всего-то пятьдесят километров и к которой Питер теперь подобрался почти вплотную? Но в одном Сусанна уверена: сосны были бы такими же раскидистыми и безмятежными.

После окончания школы она поступила в Лесотехническую Академию. С Литейного туда ходил трамвай – через Неву, мимо Финляндского вокзала, заводских заборов, приземистых бараков. Вагоны шли набитые, так что в них не всегда удавалось влезть. Рабочие ехали на окраину, чтобы заступить на смену. Что ни день – то ругань, а порой и драка: люди боролись за место – в трамвае, в цеху, в бараке. Доброе слово было большим дефицитом. Сусанну по-прежнему не оставляло чувство голода. Недостаток любви ощущался везде: в том, как выталкивала безбилетников кондукторша, в том, как мать прилюдно давала подзатыльник сыну, как вагоновожатый материл выскочившего с тротуара прохожего, изо всех сил дёргая звонок. Трамвай останавливался на опушке леса, и там, в соснах, виднелись учебные корпуса и общежитие. Сусанна до слёз завидовала общежитским. Ей как ленинградке комната не полагалась, и она после занятий часто заходила в гости или задерживалась на семинарах. А иногда их, будущих озеленителей, на целый день вывозили в какой-нибудь парк – в Петродворец, Пушкин, где было ещё много следов войны, или в только что посаженный Парк Победы. Если бы её спросили, почему она выбрала такую профессию, она бы не нашлась, что ответить. Самым правильным ответом был бы “потому что сосны”, но в те годы Сусанна ещё не могла его сформировать, не могла осознать свой интуитивный выбор, с которым в