— Как давно мы знакомы… Какие мы были молодые, когда веселились в том доме…

— Да, замечательный был дом.

— Журналисты, писатели, адвокаты… Не дом — мечта.

— Одни стены чего стоили. Толщина…

— Да, когда мы занимались любовью втроем, я думаю, соседи не слышали. — Энди захихикал.

— А если бы слышали… Я думаю, мы сейчас сидели бы не здесь.

— А ты… теперь…

— Нет, Энди. Теперь — нет.

— Наверное, ты не мужедева.

— Ты тоже читал этого философа? — удивился Иржи.

— Что значит — тоже? Да он меня, можно считать, спас он петли. Я больше не чувствовал себя изгоем. Ненормальным. Такие, как я, дети все той же природы, над которой никто не властвует.

— Я недавно прочел.

— На русском? С «ятями»?

— Да, факсимильное издание. Кстати, в Штатах, я думаю, тебе с этим проще…

— Если есть мозги и деньги — определенно. Здесь можно купить себе покой.

Энди откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Ему двадцать… Чуть больше или чуть меньше. Их трое. Невероятное ощущение. Давно желанное, но еще не испытанное.

Тела — гибкие, гладкие, сладко пахнущие. Молодые. Не такие, как скользкие и холодные тела женщин, которых он знал. Замораживающие, леденящие кровь. Эти горячие, потные.

Блестящие в свете лампы.

Их звали… Не важно, как их звали. Не важно, как звали всех, кого он знал после. Для него это была любовь. Для него это был единственный способ утолить желание, снедаюшее его.

Для всех — порок. Но почему он должен лишать себя удовольствия? Не должен. Не будет. Ему можно все.

Энди был умным парнем, он прочел много книг по медицине и психологии, желая понять себя. Однажды ему в руки попалась книжка на русском, изданная до революции. С ужасными «ятями». Он знал русский неплохо, как все образованные люди в Чехословакии в те времена, но через «яти» он продрался с трудом. Зато понял главное — такие, как он, не только существуют на свете, но их много. Они, писал автор, это Адам, из которого еще не вышла Ева… Эти люди, по определению автора, мужедевы, и никто не способен побороть свою кровь. Для них быть мужчине с мужчиной — норма, а не содомский грех.

Энди Мильнер, исследуя себя, поставил диагноз и назначил лечение: его жизнь в собственных руках. Но, как всякая жизнь, с самого начала пущенная природой по ей одной ведомой причине именно так, а не иначе, оказалась полна опасностей. Мир приготовлен по другим рецептам, а они не годились для Мильнера.

Тогда, втроем, на Виноградах — было началом. Те двое, с кем он получал удовольствие, оказались случайными любопытствующими участниками его страсти. Один сам не знал, что делал — скорее всего испытывал на себе наркотики, — потом женился на женщине. Другой познавал мир во всем многообразии, готовясь стать психологом. А Мильнер шел по своему пути. И вот его путь снова пересекся с дорожкой одного из тех, кто был тогда на Виноградах… Иржи вдруг сказал:

— Энди, у меня есть к тебе деловое предложение… Энди быстро открыл глаза и выпрямился.

— Слушаю тебя, дорогой.

Иржи решил обойтись без предисловий и пойти ва-банк.

— Энди, мне нужны обезболивающие. Много. Мильнер пристально посмотрел на старого знакомого.

— Понимаю, о чем ты. Хочешь маринол? Что ж, можно, но обойдется дорого.

— Больные раком не могут без него. Они готовы утолить боль чем угодно. Они ищут ходы в преступную среду ради бегства от боли. Мне жаль, но я думаю, скорее мир перевернется, чем удастся доказать, что запрет на подобные лекарства не имеет ничего общего с безопасностью страны. Твердолобый бюрократический догматизм везде одинаков. Возможно, время придет, все изменится, но людям, которые сегодня вопят от боли, этого не дождаться.

— Моя доля?

Иржи, немного подумав, ответил.

— Прибавь еще пять процентов. За риск, — бросил Энди.

Иржи не возражал. Его сердце билось отчаянно. Он сделал первый шаг… Потом он наладит свое дело, заработает система курьеров, пациенты привыкнут к обезболивающим… Дело пойдет.

Лекарство поступало в клинику Иржи без перебоев, упакованное как таблетки от головной боли, рекламой которого были заполнены газеты, телеэкраны, радио. Оно было у всех на устах. Удобный вариант. Иржи только качал головой — как просто. Потрясающе просто.

Клиника Иржи Грубова становилась все более процветающей. Иржи не сомневался в скором успехе.

Ирма тоже не сомневалась — в себе.

Минь прилетел в Прагу поздно вечером. Он чертовски устал, перелет из Сайгона всегда ужасно утомлял его. Эти ИЛы — вонючие и трясучие — отвратительны. Глаза Миня ввалились, щеки затянулись щетиной. Он через силу улыбался Ирме Грубовой, подлетевшей к нему в аэропорту.

— Ну, ты молодец, Минь. Я так и думала, появишься без задержки. — Ирма стала еще стройнее и элегантнее. Она была в ярко-фиолетовой хламиде с желтой подбивкой, это сочетание цветов привело Миня в исступление.

— Ваше слово для меня закон, мадам, — проговорил он. Она расхохоталась:

— Да не строй ты из себя никого. — Она махнула рукой. — Ладно, давай в машину, отвезу в гостиницу. Вечером ужинаешь у нас. Там и поговоришь с Грубовым. Я сняла тебе номер с видом на Влтаву. Тебе понравится.

Минь кивнул. Он хотел сейчас только одного — встать под душ и смыть с себя всю дорожную муть.

— Завтра мы распишем нашу пульку, — засмеялась она. — Определим череду курьеров и прочее.

— О, курьеры готовы?

— Да, они есть. Не мне же одной надрываться ради ваших кошельков.

Минь улыбнулся:

— Но ты только хорошеешь от этих надрывов.

— Обман, милый Минь. Оболочка.

— Мы все — оболочка. Дом нашей души. Ирма засмеялась:

— Ой, Минь, не надо… Он улыбнулся.

— Что смеешься? А думал ли ты, когда встретился со мной в своей антикварной лавке в Дананге? Там, где я покупала китайский иероглиф, а ты совал мне в руки визитную карточку и кланялся, как китайский болванчик?

Думал ли ты, что наша краткая дружба перерастет в великое дело, а? Ну как, ты уже освободил свой магазинчик? Мы расширяемся, дорогой. Я ведь тогда догадалась, что тебя поддерживает в этой жизни. Уж никак не лавочный мусор. В нем только знающие люди вроде меня способны откопать то, о существовании чего ты и сам не подозревал. Иероглиф меня и навел тогда на мысль… Он обещал богатство.

Минь быстро повернулся к ней.

— Я все знал. Тот иероглиф для меня был особым знаком.

— Для меня тоже. Я решила не выпускать тебя из поля зрения. Ты понял, что я догадалась, каким антиквариатом ты торговал?