— Итак, постарайся взять этого Льва Шульца. Его дед считается у них одним из великих вождей. Мы можем пригрозить смертной казнью. И даже осуществить ее, если возникнет необходимость. Но лучше бы она не возникла. Если их слишком сильно напугать, они снова возьмутся за свои теории и станут претворять их в жизнь — ничего другого-то у них ведь нет. А нам нужно — но это потребует от нас терпения и одержимости, — чтобы они предали собственные идеалы, утратили веру в своих лидеров, в их аргументы, в их мирные теории.

Люс стояла у стены дома, под окном отцовского кабинета. Окно было настежь открыто; стояло полное безветрие, воздух был пропитан дождем. Несколько минут назад Герман Макмиллан с топотом ворвался в их дом. Он принес тревожные новости, и вскоре она услышала его гневные обвиняющие выкрики:

— …с самого начала надо было использовать только моих людей! Я же говорил вам!

Ей очень хотелось узнать, что случилось, и было интересно послушать, как это Герман осмеливается говорить с ее отцом подобным тоном. Однако бешеная тирада Германа оказалась краткой. К тому времени как она, выбежав из дому, спряталась под окном отцовского кабинета и стала подслушивать, Фалько уже полностью взял себя в руки, и теперь Герман только злобно ворчал себе под нос: «Да-да, конечно». Так ему и надо, этому горластому Макмиллану! Получил урок? Понял, кто командует в Каса Фалько и в Столице? Однако сейчас приказания ее отца…

Люс схватилась руками за щеки, мокрые от мелкого дождя, и тут же быстро отряхнула руки, словно коснулась чего-то покрытого слизью. Ее серебряные браслеты звякнули, и она застыла, как кролик, плотно прижавшись к стене дома, чтобы Герман или отец, выглянув наружу, не заметили ее. Один раз, говоря что-то, Фалько подошел к окну и оперся руками о подоконник; его голос звучал прямо у Люс над головой, ей казалось, что она даже чувствует тепло его тела, так близко он был. Она испытывала огромное желание выскочить и громко крикнуть: «Буу!», и в то же время судорожно подыскивала предлоги, извинения, объяснения… «Я искала наперсток… я его где-то тут обронила…» Ей хотелось громко рассмеяться, и в то же время слезы закипали у нее на глазах и комок стоял в горле, в такой растерянности она была от того, что слышала. Неужели это ее отец? Ее отец говорит такие ужасные вещи? Вера сказала тогда, что у него великая душа. Неужели человек с великой душой станет вести разговоры о том, как обмануть людей, испугать их, убить? Как их ИСПОЛЬЗОВАТЬ?

Вот именно это он и делает с Германом Макмилланом, подумала Люс. ИСПОЛЬЗУЕТ его.

А почему бы, собственно, и нет? На что еще годится Герман Макмиллан?

А на что годится она сама? На то, чтобы ее использовать. И отец ее тоже использовал — во имя собственного тщеславия, собственного комфорта, как используют любимого ручного зверька. Всю жизнь он использовал ее и теперь использует — для того, чтобы Герман Макмиллан оставался ручным. Вчера вечером он приказал ей развлекать Германа любезными разговорами, если тому захочется поговорить с ней. Герман без сомнения нажаловался — ведь она тогда от него просто сбежала. Здоровенный, жалобно ноющий бык. Да оба они быки, все они такие! С широкой грудью, с вечной похвальбой, с желанием приказывать другим и мошенническими планами.

Люс больше уже не слушала этих двоих. Она отступила от стены и стояла выпрямившись, словно ей было безразлично, увидит ее кто-нибудь или нет. Потом обошла дом кругом и через черный ход, через мирные грязные кухни и кладовые, где царила сиеста, направилась прямо в комнату Веры Адельсон.

Вера тоже прилегла отдохнуть: вид у нее был заспанный.

— Я подслушала разговор моего отца с Германом Макмилланом, — заявила Люс, остановившись посреди комнаты, а Вера сидела на кровати и изумленно смотрела на нее. — Они планируют налет на Шанти. Они намерены захватить Льва и других ваших лидеров, посадить их в тюрьму и попробовать этим разозлить шантийцев, заставить их драться, а потом справиться с ними с помощью силы и оружия и в качестве наказания отослать большую часть мужчин на принудительные работы в новые поместья. Они уже некоторых туда отправили, но только все убежали, а может, это охранники убежали — я не очень ясно расслышала. Так что теперь Макмиллан берет «свою маленькую армию» и направляется туда, а мой отец внушает ему, что нужно заставить жителей Шанти ответить ударом на удар — тогда они предадут свои идеалы и можно будет ИСПОЛЬЗОВАТЬ их как угодно.

Вера по-прежнему сидела молча и смотрела на Люс во все глаза.

— Вы ведь понимаете, что он имел в виду? Ну, во всяком случае, Герман-то понимал его отлично! Ведь в случае победы люди Германа получат свободный доступ к вашим женщинам. — Голос Люс звучал холодно, хотя говорила она очень быстро. — Вы должны пойти и предупредить их.

Вера так ничего и не сказала в ответ. Она как-то отрешенно посмотрела на свои босые ступни — не то еще в тумане сна, не то соображая что-то с такой же лихорадочной скоростью, с какой Люс говорила.

— Неужели вы даже теперь отказываетесь пойти? Неужели ваше слово все еще держит вас? После такого?

— Да, держит, — слабым голосом, словно в забытьи сказала Вера. Потом прибавила более твердо: — Да.

— В таком случае пойду я.

— Куда ты пойдешь?

Она все прекрасно поняла и спросила, только чтобы выиграть время.

— Предупредить их, — сказала Люс.

— Когда планируется налет?

— Завтра ночью, по-моему. Ночью — это я слышала, — но вот не совсем поняла, какой именно.

Обе молчали. Потом Люс снова заговорила:

— Возможно, даже сегодня ночью. Они еще сказали: «Лучше застать их прямо в постелях».

Это сказал ее отец, а Герман Макмиллан в ответ рассмеялся.

— А если ты пойдешь, то… как ты поступишь?

Вера все еще говорила как бы во сне — очень тихо, часто делая паузы.

— Я все расскажу им и сразу вернусь назад.

— Сюда?

— Никто ничего не узнает. Я оставлю записку, что пошла к Эве. Впрочем, это неважно. А если я все расскажу жителям города — что они будут делать?

— Не знаю.

— Но им ведь поможет, если они будут знать о налете заранее и успеют как-то подготовиться? Вы же говорили мне, как четко вам приходится все планировать, чтобы…

— Да. Это им поможет. Но…

— Тогда я пойду. Сейчас же.

— Люс, послушай. Подумай, что ты делаешь. Разве ты можешь уйти из Столицы среди бела дня, чтобы никто не заметил? Да и сможешь ли ты вернуться назад? Подумай…

— Мне все равно, смогу ли я вернуться назад. Этот дом переполнен ложью,

— быстро и холодно ответила девушка и ушла.

Уйти было легко. Трудно оказалось заставить себя идти дальше. — Легко было взять старую черную шаль, висевшую у двери, завернуться в нее как в плащ, спрятав лицо, и выскользнуть через черный ход, а потом по боковой улочке быстро отбежать подальше, притворившись служанкой, которая торопится домой. Легко было оставить позади Каса Фалько, оставить позади Столицу — это даже возбуждало. Она не боялась того, что ее могут остановить. Если ее остановят, нужно лишь сказать: «Я дочь Советника Фалько!», и больше у нее не осмелятся спросить ни слова. Но никто ее не остановил. И она была совершенно уверена, что никто ее не узнал; она пробиралась боковыми улочками и переулками, самым коротким путем, ведущим из Столицы мимо школы. Она была с головой укутана в большую черную шаль, а морской ветер с дождем, который готов был, казалось, унести ее, дул в глаза и всем тем, кто попадался ей навстречу. Уже через несколько минут она очутилась на окраине Столицы, пробежала задами принадлежащего Макмилланам огромного склада пиломатериалов, мимо штабелей бревен и досок; потом поднялась на окружавшие Столицу холмы и вышла на дорогу, ведущую в Шанти-таун.