Школьники выбегают на крыльцо из школы, это круче, чем долгие летние каникулы, маленькие электрические вихри танцуют с ними рядом. След огня от каждого жеста руки висит в воздухе. Как медленно воспламеняется время, пространство, движение и вещество. Молодёжь забирается на крыши любоваться заревом мира. Туберкулёзник дед Индюков, шамкающий и злобный, тоже вышел на балкон, — последний раз в этот мир плюнуть. Плевок получился смачный, алый с чёрной сердцевинкой-червоточинкой, как цветок мака, — от табака и крови.

Самолёты над Пулково горят, горит Луна, горит недалёкая Маркизова лужа, будто в неё пролили нефть, горит целина, горит президент в Кремле. Еда — это огонь, детка, вода — это огонь, детка, — поёт чернокожий с дредами на Невском и бьёт в свои африканские барабаны. Земля — это огонь. Воздух — это огонь. Поют и танцуют на Литейном нарядные индийские принцессы с голыми пупами, и суфии в пустыне Дворцовой площади слагают стихи о ликовании атомов. Плазмалеммы клеток превращаются в раскалённую плазму, и цитоплазма становится пламенем. Струистым жаром плавятся жидкокристаллические мониторы.

Сгорает конъюнкция, дизъюнкция, импликация, всесожжение смысла в поэзии, воспламенение языка, тела и музыки. Все зеркала разбиваются, все образа святятся. Водопады миров рождаются и сгорают в хаотических флуктуациях в пене Вселенной. Отныне не будет сильных и слабых, раба и господина, красавицы и чудовища, диарезиса бытия в рассудке, слова и вещи, формы и содержания, мысли и знака, божественной иерархии, просвещённой монархии, либеральной демократии и чего там ещё. Только водопады сгорающих миров, чистое пламя, экпиросис.

Огромный, как лагерь смерти, рынок «Минервал», раскинулся на гиганском пляже-пустыре. Белёсые волны моря недужно бьются о жиденькую грязь берега, чахлые кустики, кочки бесцветной тундры, и на километры — лотки и палатки, павильоны, забегаловки, где можно отведать сосиску в тесте или шаурму. Здесь всегда дуют ветры и кружат чайки; круглые морские камушки и консервные банки валяются под ногами. Раньше рынок назывался не «Минервал», а «Минерва», и над старыми, словно траурными, вратами, ведущими в него, по сей день возвышается каменная статуя Афины Паллады в шлеме с изображением сфинкса и крылатых Пегасов. Глаза её инкрустированы цветными камнями, по ночам они горят алым и синим цветом и могли бы заманивать сбившихся с пути моряков, но редко какие корабли заплывают в эти широты, в пустынные земли за северным ветром… Говорят, кому-то, кто делает свои дела на этом рынке, кому-то, к чьему слову должны прислушиваться, не понравилось, что рынок назван по имени женщины, пусть даже она и богиня. Потому к слову «Минерва» прибавили букву «л», и рынок стал называться «Минервал», что означает «ученик» или «плата за учение». Если видели вы когда-либо базары Востока с их изобилием, и роскошью, и говором, и жужжанием насекомых над фруктами, с их коврами и сладостями — «Минервал» полный антипод их. В нём — вся скудость обречённой Гипербореи, выцветшие, как молоком залитые, глаза продавцов, исколотые наркотиками юнцы, мелкие рэкетиры. Основные товары «Минервала» — причудливые и никому не нужные механические изобретения, ауто-матоны и запчасти к ним, технические детали, порнокассеты. В специальных палатках варят в котлах бледное наркотическое варево из каких-то местных неказистых травок. У скорняка можно купить шкуры и кожу, обычно дрянного качества и облезлые. Все кошки здесь чёрного цвета, других не бывает, но этих много и размножаются они стремительно. Охранникам «Минервала» поручено ловить котят, погружать их в большие мешки и дробить машинами об асфальт. Один из охранников, Дервий, старался спасать этих кошек: ловил и относил подальше, прятал, чтобы другие не нашли. Несколько кошек принёс к себе домой. Котята вырастали благодарные и ласковые. Когда пришла весна и тундра стала цвести, Дервий влюбился в одну девушку лет тринадцати, продавщицу по имени Найна. У неё были выцветшие, как молоком залитые, глаза и выцветшие белые косы. Дервий ходил мимо, принёс ей букет полинявших, невзрачных, но нежных цветов тундры. Найна сидела, пела тихую и непристойную песню, всегда одну и ту же, и курила; она продавала охотничьи ружья. По вечерам Дервий украдкой наблюдал за Найной. Он видел, как она после закрытия рынка смотрит порнокассеты и мастурбирует в павильоне, видел, как она ест шаурму, как она расплетает свои длинные выцветшие косы, как она подметает пол в павильоне, а иногда протирает его тряпкой, встав на четвереньки. Однажды поздно вечером Дервий увидел, как Найна с ружьём идёт к берегу, там у большой помойки, в песчаной пещерке Дервий спрятал котят. Дервий понял, что Найна хочет убить их. Она просунула голову в пещерку и наставила туда ружьё. Тогда Дервий достал нож, подошёл к Найне, вытащил её голову за бледные косы из пещерки и перерезал Найне, бившейся, как жирная белая чайка, горло. После он взял котят и ушёл в тундру и больше никогда не возвращался. Найна осталась жива, горло ей зашили — только шрам остался уродливый, через всю шею. Прошли годы с тех пор, и Найна, постаревшая, выцветшая, с залитыми молоком глазами, сидит у своего лотка с ружьями, курит и поёт тихую, непристойную песню, одну и ту же, но прибавился в ней куплет про любимого, который перерезал ей горло и ушёл в тундру. Последними словами она честит его в этой песне. Бегают вокруг чёрные голодные кошки. Бросают им объедки шаурмы рэкетиры и юнцы, одурманенные бледным наркотическим варевом. Горят алым и синим цветом драгоценные камни в глазах Афины Паллады.

В бесприютном городе посреди тундры, столице былых времён, ещё сохранились здания университета. Комплекс этих зданий в центральной части города превратился почти в руины: тускло-жёлтый и мертвенно-красный камень, старинная колоннада… Меж каменных плит весной зацвели слабые, туберкулёзные цветы. Студенты ещё иногда приходили сюда. Не было ни вступительных экзаменов, ни сессий, лишь немногие одурманенные наркотиками юноши и девушки собирались в разрушенных аудиториях, ёжась от холода, и несколько преподавателей, более похожих на тени, чертили что-то на доске или бубнили стёршимися от постоянного холостого употребления голосами что-то сухое и древнее, что называли знанием. И те, кто любил знание, не знали о нём ничего, но любили лишь эту сухость и древность, как рассыпающиеся в прах страницы старинных книг, из которых вдруг выпадает сорванный неизвестно кем и когда маленький лиловый цветок. Йанья приходила сюда нечасто, но её уважали, потому что она знала. Глаза у Йаньи были глубокие и пустые. Тихо начинала она говорить, глядя сквозь преподавателей и студентов и полуразрушенную стену аудитории, — глядя сквозь тундру и море; и у тех, кто любил знание, сердце билось чаще, когда они слушали её, хоть и ни слова не было им понятно. Никто и не знал, о чём говорит Йанья, — математик она, геометр, историк или философ. Всему находилось место в её речи: цифрам и фигурам, и деяниям древних, и мудрости дальних стран. Все знали одно: Йанья тает на глазах. Она — дитя зимы, и снег как будто всё ещё лежит на её чёрных блестящих волосах, а когда придёт лето — она растает. Не переживёт Йанья лето. К тому же единственный заработок её — это кровь, а от этого тоже не здоровеют. В то время как другие студенты продавали наркотики или занимались проституцией, Йанья сдавала кровь. По утрам, перед занятиями ходила она в тошнотворную обшарпанную поликлинику. Там сдавала она кровь и получала за это еду и монеты. Но кровь её становилась всё хуже, из красной превратилась она в бледно-розовую, а потом и вовсе стала почти прозрачной, а кости в теле Йаньи так заострились, что в некоторых местах стали протыкать кожу. Так, на левой скуле её кость вышла наружу, и на ключице, и у Йаньи перестали принимать кровь. Стали плевать в Йанью, когда она приходила в поликлинику, стали бить её разными подручными предметами, как дрянную кошку, и Йанья перестала приходить. Йанья, прекрасное дитя зимы! Ничто не могло спасти её. Но не так жалко было её, как того странного нечеловеческого знания, что жило в ней и что объединяло посредством её монотонного, блёклого голоса в один прекрасный и необъятный мир цифры и фигуры, человеческие деяния, мысли, камни, травы и звёзды. Вот и лето пришло, и ветхая Йанья вдруг перед смертью влюбилась. Возлюбленным её стал неизвестно откуда взявшийся в тундре чёрный гриф-падальщик, что начал кружить над ней денно и нощно, ожидая, когда падёт она и ему можно будет начать свою траурную трапезу. Возможно, он прилетел из тех далёких земель, что прозревала Йанья своим пронзающим мироздание взглядом. Возможно, вызвала она его своим взглядом из небытия или выплюнула из себя, как сокровенную смерть и любовь, что зрела в ней и, созрев, приняла образ грифа. Он подлетал к ней близко-близко, и Йанья плакала о нём. Гриф тоже знал, как и Йанья. Взгляды их пересекались, и заповедная мудрость птицы вливалась в глаза Йаньи, и Йанья плакала всё горше и горше. В тот день, когда отмороженное солнце тундры светило чуть жарче, чем обычно, и лето прогрело верхний слой земли, Йанья разделась и пала на цветы. Чёрный гриф слетел на Йанью и стал клевать её нежно и любовно. Йанья содрогалась и умерла, отдав своё тело грифу, а гриф клевал её всё более жадно, все раны тела её, и мясо, и ветхую кожу. Знание её, должно быть, перешло к нему. И улетел он далеко — сторожить кровавое золото.